Евангелие рукотворных богов - Вадим Вознесенский

– Спасибо, мать.

– Спасибо, – вторит Кэт, – твоя сила от природы, это как раз то, чего не хватало…

А Стерва лишь хмыкнула:

– Чудные… что она, что вы.

– Не суди, молодка, – поправил ее Алгуй, – только в старости можно понять, какая честь и какой ужас иметь возможность посмотреть в глаза Смерти.

Что он имел в виду, четверо из шести не поймут никогда. При жизни.

– Поговорили мы со стариками, – продолжил Алгуй, – поможем вам, потому как святые вы люди, хоть и сами того не понимаете. Отдыхайте у нас сколько положено, с припасами подсобим, а после проводника дам, Ринчиндабу. Он хоть и старый, однако крепкий еще, обузой не окажется, до самого перевала вас проведет, если сможет. А не сможет, так и вам туда лучше не соваться. Места он знает и в Азас давно, конечно, хаживал, а к Вулканам, так до войны группы постоянно водил.

Вышли в дорогу через седмицу. Надо было торопиться – до зимы оставался лучшее месяц. За это время необходимо было пересечь горную страну, что по прямой составляло верст двести, а на деле могло обернуться расстоянием много большим, труднопроходимым и опасным, и добраться до жилья – еще сотня верст. Семь дней покоя положительно сказались на Ключнике благодаря заботам и зельям старой Санжимы и еженощным обрядам с Кэт, когда плотское превращалось в очищающее душу священнодейство. Теперь он походил хоть и на больного, но уже встающего на путь выздоровления человека.

– Недельку бы еще, – вздыхала старуха.

– На перевал пойдете, как Вулканы минуте, сверни к источникам, там дневку сделай, пусть хоть кости погреет, – поучала Санжима проводника.

Не исключено, что по другую сторону гор Рахан снова мог спуститься прежней развалиной.

Остальные члены отряда тоже время зря не теряли. Дряхлые жители Орлика на помощи не настаивали, охотой да рыболовством пополнить запасы на зиму могли и самостоятельно, однако с некоторыми заботами по хозяйству справлялись с трудом. Поэтому Брат с Русом, взяв в подсобные Ванко, латали крыши, кололи дрова, выполняли другие работы, требующие физической силы.

Отправлялись утром, и провожать отряд вышло практически все население, сдружившееся за небольшой промежуток времени и с Русом, развлекающим по вечерам стариков песнями из прошлого, и с Братом, с которым так легко было беседовать на самые сокровенные темы, и с общим любимцем Ванко, и с неунывающей Стервой, что там говорить, даже с угрюмым хищником Раханом. Только с Кэт старики, как в первый вечер и Алгуй, держались почтительно, чуть не благоговейно воспринимая каждый ее взгляд, каждое слово. Впрочем, бывшая рабыня, по своему обыкновению, многословием и не отличалась.

Старики снабдили отряд крепкой, хоть и латаной-перелатаной палаткой, в которой могли с минимумом комфорта разместиться все шестеро, лыжами, пусть старыми и не такими шикарными, как добытые в городе, но добротными и надежными. Также хозяева не поскупились на припасы – вяленое мясо с рыбой, сушеные мелкие фрукты и, немыслимая щедрость, немаленький мешок сухарей. Вдобавок каждый из путников уходил из Орлика со свернутыми за рюкзаками комплектами теплой одежды и вооруженный хорошим айсбалем – носатым ледорубом на длинной тростеобразной рукоятке, заканчивающейся острым металлическим шипом.

Когда Брат, похвалив доставшееся снаряжение, все-таки заикнулся о всяких там карабинах, ледорубах, кошках да жумарах, Алгуй лишь рукой махнул – такого не найдем, да и, даст бог, не понадобится. Тем не менее после этого разговора к амуниции отряда добавились три прочные веревки метров по тридцать.

В общем, выдвинулись груженными изрядно, неся за плечами груз, раза в полтора превышающий обещанные Братом сорок килограмм. Ринчиндаба уверенно повел отряд строго на запад по теряющейся между камней тропинке вверх, по пологому горному склону.

– Срежем путь, выйдем к Сенце, речка такая, – пояснил он, – вдоль нее дорога конная была аккурат до Долины.

Брат, поднявшись повыше, еще раз оглянулся на Орлик. Несколько десятков курящихся дымком изб посреди раскинувшегося многодворья. Тихо, спокойно отмирающее прошлое. Печальное, грустное место, которое могло еще стать процветающим центром, точкой возрождения. Или нет? Скорее всего, в эту эпоху свой шанс Орлик уже упустил, и навряд ли забредет сюда кто-нибудь лет через десять, когда скончается последний житель…

Это райский остров среди бушующих океанских волн, безжалостных и хаотично изменчивых. Он уязвим, он эфемерен, но он реален, а безжалостные буруны бьются о берег, смывая пласты плодородной почвы, шаг за шагом, все дальше вглубь. Ты знаешь, как этому противостоять – рукотворные дамбы, волнорезы и все такое, однако тебе некогда, ты отталкиваешь свою посудину и продолжаешь путь, ты научился выживать даже в хаосе. Ну и черт с тобой – остров справится без тебя.

Залеплены веки, песок норовит заполнить ротовую полость, просочиться в желудок, забиться в легкие. Нечем дышать, ничего не видно, но ты упрямо стремишься вверх, подчиняясь безошибочному чувству направления и панической жажде жизни. Вверх, вверх и вверх. Сколько осталось времени, как долго выдержат иссушенные легкие, прежде чем взорвутся острой предсмертной болью? Вверх. Рука, извиваясь змеей, тянется и, о чудо, вместо струящейся массы песчинок вдруг проваливается в пустоту. На пустынной ровной поверхности вдруг показывается скрюченная ладонь, затем, червем, из земли вывинчивается человек. Ты лежишь на спине, не в силах отряхнуться, и шумно глотаешь воздух, неподвижный, сухой и горячий, но – безгранично сладостный. Вокруг – желтое море и бледная сфера над головой. Блаженство – ты жив. Но что это? Реальность вздрагивает, а земля и небо вдруг меняются местами. Ты падаешь, летишь туда, где только что был верх, и потоки песка за спиной стремятся догнать тебя. Пространство перед тобой, там, где теперь низ, начинает сужаться стеклянной воронкой, узким горлышком, едва способным пропустить твое тело. Ты задерживаешься здесь на мгновение, широко расставив конечности, скользя по идеально гладкой прозрачной поверхности и с ужасом замечаешь, мельком, на границе сознания и бреда распознаешь где-то за прозрачной пеленой, ограничивающей этот твой мир, огромные… миллион фасеток, глаза. В каждой из которых отражается… отражается, отражается какая-то геометрическая фигура – две пирамиды, нет, два конуса, соприкасающиеся своими вершинами. Мысли не хотят повиноваться, но ты в смятении понимаешь, что означает увиденное вкупе со сползающими по стеклу собственными пальцами и открывающейся внизу того зева, где ты сейчас находишься, громадной панорамы – поблескивающей на границах сферы. И в этот момент песчаная река толкает в спину, ты проваливаешься и продолжаешь полет, падение, а через вечность, сделав прощальный вдох, бьешься грудью о подножие, твой теперешний низ, а тонны песка сыплются на голову, погребая тебя в своих жарких объятиях. Жизнь – это песочные часы, и кто-то только что вновь перевернул их. Ты приходишь в себя, не помня, кто ты и что с тобой приключилось, ты приходишь в себя от того, что просто чувствуешь, как задыхаешься, и, повинуясь безотчетному ужасу да верному чувству направления, безошибочно устремляешься вверх.