Юность Бабы-яги - Владимир Качан

– Огласите, пожалуйста, весь список, – слабо пошутил Шурец, пытаясь попасть в тон главарю.

– Пожалуйста, – радостно отреагировал тот. – Остальные пункты по содержанию очень коротки, но зато по смыслу и силе воздействия на клиента – сильны необычайно. Собственно, выбор № 3 я уже огласил – статья, тюрьма и как нельзя более свежая, а потому захватывающая перспектива стать петушком.

– И наконец, 4-й и последний путь решения. Он, Саша, самый трагичный для тебя и твоих близких, потому что он последний в прямом смысле слова. И в твой последний путь тебя никто не проводит, так как, – тут он вынул платок и, прижимая его к глазам, сказал: – Не обращай, Сашок, внимания: минутная слабость, непрошеная слеза… Не проводят тебя потому, что будешь похоронен ты в общей безымянной могилке с усопшими ижевскими бомжами или же тебя зароют глубоко под другую могилку и будешь ты лежать там под чужой фамилией, под каким-нибудь Филипповым Иван Иванычем.

И он шумно высморкался в платок под хохот своих товарищей по команде, которые, видно, обожали импровизированные спектакли своего вожака.

Потом он спрятал платок и, уже серьезно глядя на Сашу, сказал:

– Ну ты же понимаешь, что это крайний случай. Если не будет успеха в конкурсе, если ты не заплатишь или из-за каких-то неожиданностей тебя не посадят, то есть если с первыми тремя параграфами будет лажа – тогда, конечно, тогда – только в последний путь, не сомневайся. А пока пакт о ненападении заключен. Иди, работай, и работай плодотворно, – закончил он, – во имя победы нашей спящей красавицы, – он кивнул в сторону спальни, – и во имя нашей общей победы. Теперь пошли ее будить, поедем с ней в лабораторию, добывать из вагины компромат на этого Мейерхольда, – блеснул главарь эрудицией напоследок.

Но Вита (или теперь уже Киря!), оказывается, не спала. Как давно она слушала разговор, вернее, набор излагаемых главарем предложений, – было неизвестно, но она сидела на постели, поджав ноги и натянув одеяло по самые уши. Виноватые, печальные глаза смотрели только на Сашу и о чем-то просили. Саша тоже печально смотрел на нее и думал: чего она сейчас-то от меня хочет? Что она теперь может сказать? Что не подставляла меня? Что к этому наезду не имеет отношения? Так это будет нахальное вранье. Он, конечно, невезучий лопух и мудак, конечно же обалдуй, но не до такой же степени, и всякая доверчивость, даже у такого, как он, имеет свои пределы.

– О-ой, – протяжно и скорбно выдохнул Саша, продолжая без упрека даже, а с каким-то бездонно-глубоким сожалением глядеть в ее просящие глаза. То были похороны последней Сашиной наивности, но Вита будто прочитала сейчас его мысли и замотала головой в бешеном отрицании его непроизнесенных слов и его выводов. Глаза ее кричали о том же, волосы метались по лицу, а из-под одеяла вырвалось то же отрицание, только озвученное приглушенным криком: «Нет! Нет!» Короткий, телепатический обмен мыслями между ними не был замечен визитерами, а ее «нет» было отнесено к нежеланию ехать с ними в медицинскую лабораторию.

– Как это «нет»? – подал голос молчавший до сих пор рэкетир. – Мы ж договаривались.

Тут Саша опять посмотрел на нее с невеселой иронией, а она опять выражением глаз пыталась дать ему понять, чтобы он не верил бандитам.

– Вставай, Киря, ты че, – пытался стащить с нее одеяло парень, но тут вмешался главный.

– Оставь ее, Витек, – сказал он, – пусть сама спокойно оденется и выйдет. А мы в машине подождем, лады? Пусть простятся касатик с касаткою, если не подерутся, конечно. Да и что они теперь изменить-то могут, а? Ну пошли.

Он подошел к Саше и все так же приветливо сказал:

– Ты не обижайся только. Что делать? Работа такая. Лады? – и протянул ему руку, и Саша, ненавидя себя в этот момент, не рискнул эту руку не пожать. Атлет, все еще держа в крепкой своей ладони Сашину руку, обратился к девушке: – Да, чуть не забыл, если ты вдруг ехать сейчас откажешься, мы вернемся и касатику твоему для начала выбьем пару зубов, лады? – Он подмигнул Саше и руку его отпустил.

Тройка «плохих парней» наконец покинула Сашины апартаменты, дверь за ними захлопнулась, и он обернулся к Вите-Кире. По скверной привычке помимо стихов рифмовать все что ни попадя, включая сюда и собственные неприятности, Саша произнес обобщающее ситуацию минорное двустишие:

– Опрометчиво думал о Кире:

Она лучшая девушка в мире, – и добавил жестокий вопрос в прозе:

– Выходит, ты обыкновенная шлюха?

– Нет! – сбросив одеяло, крикнула девушка, встала и замерла возле постели. Она не решалась сделать шаг к Саше и стояла, совершенно обнаженная и прекрасная в своем яростном стремлении доказать, что она не так виновата, как он думает; доказать одну только ей известную правду. А в том виде, в каком она стояла, нимало не заботясь о том, чтобы чем-нибудь прикрыться, получалось, что она олицетворяла собой в буквальном смысле – голую правду. Она снова, панически боясь, что Саша даже не станет слушать ее, выкрикнула:

– Не-е-ет же! Нет!

И опять ее дивные волосы цвета меда взлетели над лицом в знак подтверждения искренности обвиняемой. И все вместе: эти волосы, глаза, губы, руки молили и плакали: «Выслушай меня, ну, пожалуйста! Я прошу три минуты. Потом можешь меня прогнать навсегда». Саша презирал и любовался одновременно. Вита все же сделала движение ему навстречу.

– Не подходи ко мне, слышишь, – мужественно отводя глаза, сказал Саша сквозь стиснутые зубы.

«Бесстыжая шлюха! – заставлял он себя думать. – Наживка, на которую я клюнул, как самый никчемный и глупый карась».

– Оденься, – почти попросил он нагую девушку.

Она только сейчас заметила, что обнажена, и (это не было игрой) покраснела, как, видимо, умела только она – и лицом, и шеей, затем поспешно принялась натягивать одежду. Все время, пока одевалась, она сбивчиво объясняла Саше свою версию случившегося.

– Саша, я ничего не знала, их папа прислал.

– При чем тут папа? – спросил Шурец, невольно втягиваясь в беседу, хотя намерений таких только что не имел. Он почему-то подумал, что Виту следует выслушать.

– Ну как же, папа и есть тот влиятельный человек, о котором они говорили, – торопилась объяснить Вита. – Они с мамой давно разошлись, потом он за что-то сидел. Три года ему дали, но вышел через год. Мама к нему даже ездила куда-то под Воркуту. Потом стал страшно богатым, я даже не знаю точно, чем он тут занимается. Навещал нас редко, только деньги присылал, за весь последний год я его ни разу не видела. А этим дурацким конкурсом решил, наверное, возместить свое невнимание ко мне, кретин, – глухо донеслось из-под платья, которое она надевала в этот момент через голову.

– Не любишь, значит, папу? – спросил Шурец.

– Терпеть его не могу! Ему опять надо блеснуть: вот, мол, какая красивая дочка у меня. Лучше всех в Ижевске. Пижон вшивый! И депутат он, и особняки у него самые красивые, машины, дача с яхтой где-то на Черном море, теперь вот дочка… Ненавижу!