Вурди - Владимир Колосов

— Вишь, ушел вроде. Учи дурака…

Гвирнус улыбнулся.

Нет. Как бы не так. Вовсе не ушел. И учить теперь надо вовсе не его, Гвирнуса, а того, кто невесть зачем приманивает к себе волка. Разговаривает с ним. Подкармливает вонючими лепешками из запекшейся кроличьей крови. Зачем? Чтобы увидеть его человеческое обличье? Но разве может быть что-либо страшней получеловеческого-полузвериного лица?

«Баба, вишь, ему нужна, — вспомнились нелюдиму слова отшельника, — а коли нужна, зачем в лес подался, а?»

— На, ешь, — сказал между тем бродяга, — побаловались, и хватит. Знаешь ведь меня. Не люблю ваше отродье. Вишь, щенят наплодила…

— Р-р-р…

Гвирнус вздрогнул, мысленно выругав того, чьи заскорузлые пальцы еще недавно неумело ласкали щетину на его щеке. Дурак! Вурди не вурди, а все-таки мать. Может, и любила когда. Да только разве ж собственных плоть от плоти простит? «Эх!» Нелюдим лег поудобнее, вытянул из-за спины лук. Торопливо приладил стрелу. Хоть и Лаева работа, а не верил Гвирнус в эти оборотневы сглазы. Отшельник-то не в себе, мало ли чего он наговорить может.

— Р-р-р…

В тихом рычании волчицы звучала угроза, однако лесной бродяга будто не слышал этого. Он что-то бормотал себе под нос и снова походил на сумасшедшего. Руки его заметно тряслись, в голосе слышались странные надрывные нотки:

— Ну что же ты? Я ж для тебя одной и старался. На. На, дурочка, ешь. Чего уставилась? Иди, иди сюда… Видишь, колышка-то нет. Нет колышка. Это я тогда… Давно. По глупости. Так ведь простила ты меня. Помнишь, прошлой-то осенью?.. Тебе было хорошо? Знаю. Иначе бы ты меня… И летом… ты тогда еще сказала, помнишь? Я думал, все, в последний раз свиделись. Я ж потом видел, как ты за мной по пятам ходила. Небось не просто так. Небось, поранься я тогда… Как сейчас… Глядишь, и не удержалась бы. Только у меня и тогда лепешечка с собой была. Оберег мой. Да. На, ешь. Она ведь все одно. Что человечья. Что кроличья. Только ведь коли человечья-то, так потом самой худо будет. Разве ж я не знаю? А и не знаю, так что ж с того? Не бойся, не трону я тебя. Поглажу. Фу, какая она у тебя жесткая! Ась? Знаю, что будет больно… Холодно… Так оно не сразу холод-то чувствуется. Да и рядом. Земляночка-то моя… На еще одну… Или потом? Ну конечно… Потом. Там. У землянки. Уж я тебя после занесу… Пойдем, — сказал громче бродяга и махнул рукой и впрямь приглашая волчицу куда-то идти.

«Чтоб тебя!» — мысленно выругался нелюдим. Одно дело — следить из-за кустов. Совсем другое — выслеживать лесного человека в лесу. Его и самого трясло от происходящего. Странное дело — едва рука бродяги коснулась шерсти на холке волчицы, как ладонь нелюдима ощутила и эту шерсть, и сильный жар, который волнами поднимался от тела оборотня, и даже тупую ноющую боль в раненой руке.

— Пошли, — снова повторил бродяга, и на этот раз в голосе его зазвучали властные нотки.

Волчица отпрянула на мгновение. Потом, повернув морду к бродяге, потянулась к промокшей насквозь повязке.

— Ладно, ладно. На, лизни, — услышал нелюдим, и его едва не вытошнило от отвращения. Сейчас он был даже рад, что мать его утонула, умерла, не дожила до этого страшного зрелища. Бродяга. Отец. Волчица. Вурди. Жадно слизывающий человеческую кровь язык…

3

Землянка бродяги оказалась совсем рядом. В глиняном откосе. У болотца. И не землянка вовсе. Что-то вроде пещеры. Укрепленной ладными бревнышками, замаскированными грудой пожухлой листвы и будто специально посаженной здесь сосенкой. Низкой, разлапистой, скрывающей своими густыми ветвями вход. Пройдешь — не заметишь. О том, что это и есть землянка, Гвирнус догадался только тогда, когда, выглянув из-за корней вросшей в откос сосны, увидел, как бродяга вдруг остановился, откинул в сторону прикрывающие вход ветви, знаками показал волчице: вот, пришли.

Та подошла к маленькой бревенчатой дверце. Обнюхала ее. Впрочем, без особого интереса. Каждое движение оборотня говорило о том, что место ему знакомо; зато в каждом же движении чувствовалось и явное нетерпение — кровь человека притягивала вурди. «А ведь не обойдется тут… одними лепешками», — в который раз с беспокойством подумал нелюдим.

Бродяга полез за пазуху.

«Ага. Остались еще».

Волчица внимательно следила за движениями руки. Будто ждала, не вытащит ли отшельник вместо заветного угощения обыкновенный осиновый кол. Потом вдруг обернулась в сторону Гвирнуса, и неприятный холодок пробежал по спине нелюдима. Слишком уж внимательно смотрела волчица. Чуть наклонив голову. Прислушиваясь. Он задержал дыхание, боясь, что она заметит идущий из носа пар. Боясь, что услышит это дыхание. Невесть чего боясь.

Однако не заметила.

Не услышала.

Чуть приоткрыла пасть, переступила с лапы на лапу. Повернулась к отшельнику, который уже протягивал ей бесформенный комок.

Осторожно, по-собачьи, взяла комок с ладони.

— Вот и ладненько, — донесся до охотника хриплый голос бродяги. «Ладненько», — мысленно не без злости повторил нелюдим.

— На-ка, лизни чуток.

Волчица потянулась носом к повязке.

— Хочешь, чтобы я снял? — Бродяга усмехнулся. — Помню, помню. Умеешь. Заговаривать-то. Рановато еще. Ты погоди. Хватит тебе уже. И лепешек хватит, — пробормотал он тише — Гвирнус едва разобрал последние слова.

Он смотрел во все глаза, вовсе не собираясь отворачиваться (как еще недавно, с Керком), а, напротив, желая увидеть все. От начала и до конца.

Однако пока ничего особенного не происходило.

Волчица проглотила угощение. Потерлась лохматой мордой о разодранный в клочья полушубок. Повернулась вкруг себя, будто искала местечко поудобнее. Нашла. Осторожно легла в рыхлый снег. Взглянула на бродягу. Тот усмехнулся:

— Вишь. Не обиделась. За щенят то бишь… Зовушечка… Моя.

Присел на корточки рядом, приобняв лохматое тело здоровой рукой. И снова Гвирнуса передернуло от отвращения. Он невольно потер рукавицей щеку. Ту самую, которой касалась заскорузлая бродяжья рука. Сплюнул, и в снегу под самым носом образовалась маленькая ледяная лунка. Перевел взгляд на волчицу…

Не волчицу — оборотня.

Во рту у Гвирнуса пересохло. Рука невольно потянулась к спрятанной в заплечном мешке фляжке…

Бродяга по-прежнему обнимал волчицу. Но было ли то, что лежало под его рукой, зверем?

Лохматое, еще волчье, но уже странно расползающееся, вытягивающееся прямо на глазах, тело волчицы билось под ладонью отшельника. Оборотень не рычал, не выл, не стонал, как некогда Керк, — напротив, даже в самом воздухе вдруг повисла необычная напряженная тишина. Стих ветер. Стихли до сих пор нет-нет да и перепархивающие с ветки на ветку птицы. Молчал бродяга. Молчало небо, лес, раскинувшееся прямо под откосом болотце. Даже Гвирнус невольно придерживал дыхание, и воздух бесшумно покидал легкие и столь же бесшумно вползал в них — холодный, безразличный к тому жару, которым была охвачена голова нелюдима… Как хотелось отвернуться, не видеть, не смотреть! Но как трудно было теперь не смотреть! Тело сковал суеверный ужас. Шея в мгновение ока затекла. Рука даже в рукавице будто срослась с древком лука. Лицо окаменело. Язык во рту вдруг распух и превратился в огромный пылающий жаром ошметок мяса. Сладковато-горький, он противно шевелился, и это было единственное, что еще могло шевелиться в этом мире. Кроме того самого. Страшного. Уже не волчьего. Уже вовсе не покрытого шерстью. Уже столь соблазнительно женственного на этом розоватом от утреннего солнца снегу…