Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Тамару везут? Куда? И зачем? Не для того ли, чтобы окончательно избавиться?

Надо было расплакаться, повыть, взмолиться о спасении, но в Тамаре не осталось ничего, кроме злости. Ее душа выгорела изнутри, и теперь пепел ее, сдобренный слезами, становился ядом.

Она убьет эту сволочь!

Машина остановилась. Снаружи что-то лязгнуло, заскрежетало, а потом крышка короба откинулась, отворяя ночь.

Уже ночь?

Темно-синяя, как старое бабушкино пальто из драпа. Бабушка говорила, что пальто трофейное, и очень любила его. И Тамара тоже любила, гадая, сможет ли когда-нибудь примерить. Особенно хороши были пуговицы с выбитыми на латуни звездами.

– Очнулась? Хорошо. А то я уже испугался, что совсем задавил. – Тень, заслонившая звезды-пуговицы, вцепилась в Тамару и потянула. – Вставай, вставай… и не ори. Что, папаня никогда не учил? А зря…

Тамару поставили. На ногах она держалась с трудом, и левая, затекшая, норовила подломиться. Тогда Тамара упала бы под колеса автомобиля.

– Сейчас уже… – Василий присел и с неестественной легкостью перекинул Тамару через плечо. Она бы вскрикнула и от боли, и от страха, но кляп сидел плотно. – Пойдем… в одно славное-славное место пойдем. Тебе ж было любопытно, чего я на кухне делал. Вот и узнаешь.

Ночь исказила сад, сыграв сонату на лунных скрипках. Деревья застыли в гротескных позах, исполняя фигуры несуществующего танца. Беловатая глыбина дома – субмарина, выброшенная на берег. И окна-иллюминаторы светятся желтым.

За окнами обитают люди. Людей можно позвать на помощь.

Но во рту Тамары – кляп. И тогда она попыталась вытолкнуть кляп языком. И толкала, толкала, расцарапываясь о зубы, а Василий шел.

Он был совершенно спокоен и насвистывал песенку, смутно знакомую, вызывающую неприятные ассоциации. Миновав торцовую стену, Василий очутился в зарослях черемухи, диковатых, разросшихся за год. Здесь он скинул Тамару прямо на влажную траву и сказал:

– Будешь рыпаться – убью.

Тамара ему поверила, но не испугалась. Странно, но мысли ее были ясны, а страх отодвинулся куда-то на окраину восприятия.

Василий открыл дверь.

– Черный ход, леди, – он отвесил дурашливый поклон. – Вас ведь интересовала кухня?

Будь у Тамары свободны руки, она вцепилась бы в глаза. Но сейчас и мычать-то получалось с трудом, поэтому Томочка не мычала, не плакала, но лежала мешком. И как мешок, ее поволокли в сырую нору дома.

В кухне Василий нашел еще одну дверь, тайную, за которой открывался проход.

Шли долго. Спускались. С каждым шагом становилось все холоднее, как будто сам дом возвели на леднике, прикрыв его тонким слоем почвы.

Пятно света – фонарик Василий держит в правой руке, придерживая Тамару левой, – скачет по темным стенам. Кладка кирпичная. Древняя. С трещинами и рытвинами, с крысиными хвостами корней и плесенью. Но спуск заканчивается. И появляется очередная дверь.

– Сейчас… сейчас…

Во тьме вспыхивает огонек. Крошечный, он растет, обвивает льняной фитиль лампы и вскоре заполняет собой почти все пространство под стеклянным колпаком.

– Увы, электричества нету.

Комнатушка мала, но имеет высокий, сводчатый потолок, который теряется в сумраке. Тамару свалили на стул, сказав:

– Осматривайся. Чувствуй себя как дома.

Смотреть здесь не на что. Стул, ввинченный в пол. Железная кровать с тонким матрацем. Деревянная полка и оловянная кружка, привязанная цепью.

– Ну как тебе? – Василий расправил руки, и кончики пальцев его коснулись стен. – Правда, хороша? Глубоко. Тихо. Удобно. Захочешь – не найдешь. А если и не хотеть…

Пугает. Хотел бы убить – убил бы. А раз не убил, то Тамара нужна. И Василий, подтверждая догадку, спешит вытащить кляп. Тамара долго шевелит нижней челюстью, которая не желает смыкаться с нижней.

– З-зачем… – она спрашивает не только потому, что ей нужен ответ. Человек, притащивший Тамару сюда, желает говорить. Он пританцовывает от нетерпения, от внутренней потребности поделиться.

Он хочет быть самым умным? Самым сильным? Самым страшным?

Пожалуйста.

– Пожалуйста, – дрожащим голосом произнесла Тамара и заморгала, нагоняя слезу.

Нет. Для слез рановато.

– Вася… пожалуйста… за что? Ты… ты же шутишь? Ты не оставишь меня здесь?

Оставит. Во всяком случае, на время. Час? День? Не так долго, чтобы навредить, но достаточно, чтобы показать тщетность Тамариных попыток выбраться.

– Что? Что я тебе сделала?

Слезы выкатились из глаз и полетели по щекам. Тамара надеялась, что выглядит жалко.

Как жертва.

– Ты… мне… хороший вопрос.

Василий передвинул лампу – старинную, с толстым основанием, в котором плескалось темное масло, и колпаком-трубкой.

– Вроде бы ничего. Непосредственно. А с другой стороны… помнишь суд, Томочка? Ты выступала свидетелем обвинения. Красивая была. Я уже тогда приметил, что ты красивей сестры. Она, конечно, пыталась рядиться и все такое, но… нету в ней струны. Характера. Злоба есть, а характера нет. Такой вот парадокс. А ты вроде тихая, тихая… слезы льешь. Только перестань, не поверю. Я же успел тебя изучить, понимаю, когда ты врешь. А врешь ты всегда. И прежде всего – себе.

– Хорошо, – Тамара провела языком по зубам, проверяя, все ли на месте. – Раз так, то просто объясни: что тебе от меня надо.

– Давным-давно… ну может, и не так давно. В классе этак первом. На первой же парте случилось встретиться мальчишке и девчонке. Обычная история, правда?

– Если ты меня ударишь, то я тебя укушу, – сказала девчонка и отвернулась, ответа не дождавшись. Васька уставился на ее затылок с идеально ровной дорожкой пробора. Пробор этот начинался на лбу и пересекал всю голову, словно шов. И Ваське захотелось потрогать шов, проверить, крепко ли он держится, но он опасался – вдруг да шов держится некрепко и тогда голова распадется надвое. А что внутри бывает – Васька уже видел, ничего-то интересного, мерзь одна.

А вот девчонка интересная. Сама белая-белая, как снегурочка, а волосы смоляно-черные и косы толстые, не как у других.

– Палома, – сказала она, повернувшись к Ваське. – Это значит – голубка. У меня папа в Испании живет! А будешь смеяться – укушу.

– Не буду, – пообещал Васька и вытащил яблоко, стыренное утром на рынке. – На.

– Спасибо.

Она яблоко взяла, но есть не стала, уложила в тряпичную, самошитую сумку. Из этой сумки она достала и два кусочка хлеба, между которыми скрывался истаявший ломтик масла.

– Будешь? – предложила она, разломив бутерброд пополам.