Тайные культы древних. Религии мистерий - С. Энгус

Иудеи оставались чужды всему этому. Их бескомпромиссный монотеизм и закон делали их заметно нетолерантными по сравнению с приверженцами религий мистерий.

Они не принимали никакого компромисса по вопросу о культе императоров, соблюдении субботы и таких обрядов, которые представлялись существенными для сохранения их веры. Но и иудаизм был готов лавировать до определенной степени. Внутри иудаизма были разные ступени благочестия – от фарисеев до обычных людей. Иудаизм хотел повлиять на максимальное число тех, кто был совместим с его заповедями. Те, кто хотел полностью наслаждаться благами Завета, должны были подвергнуться обрезанию и подчиниться обязательствам закона Моисея со всеми полагающимися к нему традициями. Был гораздо более широкий класс приверженцев, которые отказывались порвать с язычеством; их поощряли к тому, чтобы посещать синагогу, и они были должны соблюдать минимум требований. Христианство усилило нетерпимость породившей его веры и строго отрицало терпимость в религиозных делах, которая началась еще с персов, впервые была популяризирована Александром и стала постоянной политикой Римской империи [1045] . Оно с подозрением относилось к открытости культов, с которыми соперничало. «Христианство гордо стояло в одиночестве в толпе thiasi; и единственное подобие их, с которым оно могло примириться, – это то подобие, которое может быть у ангела света с ангелом тьмы» [1046] . Обряды язычников в их глазах были поклонением дьяволам; языческий культ был основан демонами и поддерживался в интересах демонов. Тем, кто искал спасения и проверял все предлагавшиеся варианты, христианство осмеливалось сказать: «нет ни в ком ином спасения; ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись» [1047] . Для тех, кто привык к идее и практике инициации во множество мистерий, оно говорило: «не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской» [1048] . Тем, кто согласно религиозным понятиям того времени, искали посредников, оно говорило: «Един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» [1049] . Тем, кто привык к обращениям вроде «Господь Серапис» или Domina Исида или к императору как Dominus , христианство твердо заявляло, что «Господь един» и имя Его – выше любого имени.

Такая нетерпимость и исключительность, естественно, навлекали много ненависти на новое общество, противостоявшее господствовавшему сближению обрядов и культов. В соперничестве с синкретическими [1050] мистериями эта нетерпимость серьезно мешала, но в конце концов она оказалась секретом могущества христианства. Множество последователей «Господа Сераписа» и Исиды, «Спасительницы людей» [1051] и Великой Матери, отходили от христианства, поскольку они не могли найти привычного для них принятия их богов внутри этой новой веры. Христианский культ был культом исключительным [1052] , который требовал, чтобы каждый кандидат порвал с прошлым и отделился в значительной степени от общественной жизни, поскольку та была замарана язычеством. Христиане привлекали внимание тем, как они отделялись от мира: они были οἱ ἅγιοι. Они не желали увенчивать себя цветами на городских праздниках. История святого Иоанна, бежавшего из эфесских бань, поскольку туда вошел Керинф, характерна для бескомпромиссного духа христианства. Ни один христианин не мог бы проявить такую толерантность, что видна в загробном исповедании веры: «отец жертвоприношений Непобедимого Митры, жрец Исиды, бога Либера [Диониса] архипастырь» (pater sacrorum summi invicti Mithrae, sacerdos Isidis, dei Liberi archibucolus) [1053] , или мальчика-жреца Аврелия Антония [1054] : «жрец всех богов, Доброй Богини, Великой Матери, Диониса и Игемона (Вождя)». Это самосознание и исключительность были «невероятно величественными и впечатляющими в тот век религиозного синкретизма и легкой терпимости ко всем видам различных религий. Это было движение, которое требовало все и не давало ничего. Конечно, это вызывало ожесточенную враждебность – но и фанатическую веру» [1055] .

Мы можем сожалеть об этой жесткой нетерпимости нашей первоначальной веры, иногда лишь с трудом отдававшей должное своим предшественникам и соперникам; со II века н. э. ожесточенно обратившейся против иудаизма, за век до того отлучившего ее; она оставила лишь несколько фрагментов из обширной литургии и религиозной литературы язычества, которая имела бы огромную ценность для изучающих историю религии и бросила бы много света на происхождение нашей собственной веры; она разрушала священные места и прекрасные храмы, каких мир никогда больше не воздвигнет. И мы, стоя среди некоторых из этих впечатляющих руин, с большим сожалением оплакиваем ранний христианский иконоклазм, нежели изучающий Реформацию – слепоту наших отцов, разрушавших соборы и аббатства, поскольку те были центрами церковных злоупотреблений. Однако мы должны меньше сожалеть об этой нетерпимости первоначального христианства, если задумаемся о ее природе и ее необходимости и о способности христианства преобразовывать то, что оно считало уместным заимствовать из язычества. Терпимость слишком часто вытекает из безразличия или нерешительности, но нетерпимость христианских проповедников была нетерпимость убежденности в том, что они нашли единственную всеобъемлющую истину. И в сумбуре религий и философий нетерпимость была самым очевидным, если не самым верным средством самосохранения. Иудаизм, с одной стороны, пытался приманить христианство престижем закона, памятью отцов и обычаями, освященными глубокой древностью. Греческая мысль, с другой стороны, увидела в христианстве огромные возможности к размышлению и попыталась превратить его в эклектическую философию, где метафизика господствовала бы над духовным. Опять-таки мистерии, с их многочисленными приверженцами, приветствовали христианство как еще одну религию из их породы, предлагая свое гостеприимство Христу и Его обрядам. Однако Святой Дух – как христиане называли этот новый источник силы, который они ощущали лучше, нежели могли описать, – предупредил «новый путь» об опасностях заигрывания с другими культами. Исход дела оправдал это предупреждение. Открытость и синкретизм соперников христианства, хотя и значительно добавили им популярности, в конце концов вызвали их падение. Наряду с более возвышенными элементами, стремившимися к духовности, они обременили себя рудиментами культов природы, связав их с грубыми суевериями. Христианство отнюдь не хотело смиряться, чтобы завоевывать. Оно выдвигало, по-видимому, самые экстравагантные притязания, от которых оно не хотело отступить ни на йоту. Его исключительность сохраняла его целостность. Оно имело смелость быть исключительным. Те, кто вошел в его стадо, входили, не имея никаких иллюзий по поводу связи с прошлым. Новообращенные, которые должны были отказаться столь от многого, приходили с еще более глубоким убеждением и с более горячим усердием в распространении истины.

Жестокая нетерпимость, как политическая, так и теологическая, которая пятнает столь многие страницы истории церкви, показывает неспособность понять дух Иисуса в Его ненависти к отсутствию связи с реальностью и к греху в сочетании с такой поразительной любовью к заблудшим. Он дополнил с виду жестокое высказывание «кто не со Мною, тот против меня» другим – «тот, кто не против нас, за нас». Христианство много пострадало от эксцессов этой своей добродетели нетерпимости, которая часто вырождалась в неприятное ханжество. Леки, сказав, что на земле, возможно, еще никогда не было сообщества, члены которого были привязаны друг к другу более чистой любовью и которое внесло бы такой прекрасный вклад в несгибаемое противостояние греху своей безбрежной любовью к грешнику, пишет: «В то же время никогда еще не было и общины, которая более ярко проявляла бы свою нетерпимость, которая должна была неизбежно следовать за ее триумфом» [1056] . Одновременно со своим политическим триумфом оно само стало преследовать язычников, иудеев и еретиков. Вселенская церковь пыталась истребить ересь не просто аргументами, но огнем и мечом. Репрессивное законодательство Феодосия, которое под угрозой суровых наказаний запрещало исповедовать какую-либо другую религию, кроме христианства, закрытие философских школ в Афинах Юстинианом, альбигойские походы, доминиканская инквизиция, религиозные войны XVII века, Акт о супрематии и Акт о единообразии в елизаветинской Англии, все жестокости, совершенные по отношению к анабаптистам, – эти и им подобные дела являются фальсификацией той нравственной нетерпимости апостольской проповеди, которая никогда не сомневалась в том, что Magna est veritas et praevalebit [1057] . Стойкость и успех христианства были обеспечены не спорными Никейским и Афанасиевым Символами веры, но простым кредо Нового Завета: «Христос – Господь», не допускавшим компромисса.