Возвращение Амура - Станислав Федотов

5

Муравьев действительно необычно долго задержался в своем кабинете. Но не из-за срочных дел или бумаг, требующих немедленного ответа: любые дела и бумаги, даже самые наисрочнейшие, он не задумываясь откладывал на утро, лишь бы не пропустить ежевечернее чудо нежной встречи со своей несравненной Катрин, Катюшей, Катенькой. Два с половиной года прошло с их стремительного сближения в парижской гостинице, год и два месяца – с венчания и первой брачной ночи, не менее нежной и трепетной, чем в отеле, а он все не мог насытиться ее любовью, ему казалось, что только вчера они вместе вошли в те гостиничные номера, с которых и началось его дотоле непредставимое счастье – счастье каждодневного открытия возлюбленной.

И в этот вечер Николай Николаевич отодвинул в сторону все бумаги, разложенные адъютантами по степени срочности, не заглянув даже в самые-самые, из Петербурга. Но не поспешил, как обычно, в жилую половину губернаторского дворца (иначе, как дворцом, называть этот громадный дом у него язык не поворачивался), а принял от порученца две странички убористого текста, которые Вагранов только что принес от ротмистра Недзвецкого. Это была копия письма иркутского губернатора Пятницкого шефу корпуса жандармов князю Орлову.

– Ротмистр что, сам перлюстрирует письма, направляемые в Третье отделение? – удивился Муравьев; он отложил листки, прочитав лишь первые строчки и заглянув в конец.

– Сказал, что сделал это только из чувства признательности вам за память об его отце и еще – предполагая, что должно в нем содержаться, – ответил Иван Васильевич. – Надеется, что все останется в тайне.

– Я даже не знаю, благодарить мне ротмистра за неожиданную услугу или потребовать его наказания. – Муравьев в раздумье прошелся по кабинету. – Он, конечно, сделал это на всякий случай: вдруг что-нибудь обнаружится неприглядное лично за ним, а у генерала ручки-то и связаны. – Николай Николаевич для наглядности даже показал поручику свои руки, покрутил кистями и снова спрятал за спину. – А может, просто решил в моих глазах отмежеваться от их компании? А?

– Есть тут, по моему разумению, Николай Николаевич, еще одна сторона, – осторожно сказал Вагранов.

– Ну-ка, ну-ка, – крутанулся на каблуках генерал-губернатор и устремился к нему взглядом, а поручику показалось – всем телом, – что подсказывает твое разумение?

– Похоже на провокацию. Ротмистр превышает свои полномочия, результат превышения передает вам, вы его используете и тем самым становитесь как бы соучастником преступления. Пока все держится в тайне, но в нужный момент тайну можно открыть, выпустив ее хотя бы через слухи.

– Толковое твое разумение, Иван, – с великой серьезностью произнес Муравьев. – Весьма толковое. Да только дело уже сделано: письмо-то, вот оно, и даже если я немедленно верну его, далее не читая, этому не поверят ни сам Недзвецкий, ни те, кто слухам внимает. Тем более что мне и читать-то его не надобно: я и так знаю, что в нем написано. Главным образом, донос: мол, у генерал-губернатора много родственников декабристов, поэтому он демонстративно общается в Иркутске с государственными преступниками, наносит им визиты, устраивает для них концерты, ну и все такое прочее.

– И что теперь делать?

– Очень просто: упредить. Ты же знаешь, как на войне: противник готовится к сражению, а ты наносишь удар первым, и все его планы летят в тартарары. Мне государь велел писать лично ему и только правду – вот и отпишу все, как было, и почему я считаю, что поступил так, блюдя интересы царя и Отечества. Тотчас и отпишу. А ты иди, Иван, отдыхай. Тебя уж, верно, заждались.

В голосе генерала явственно прозвучала добрая усмешка. Вагранов смущенно поклонился и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Муравьев уселся за стол, придвинул было бювар, но взгляд его упал на злополучные листки письма. С брезгливостью он взял их и углубился в чтение. Читал бегло, хмыкая и крутя головой. Дойдя до конца, отложил, вынул из бювара чистый лист бумаги и взялся за вставочку со стальным пером.

– Вот, государь, и первое мое послание. Писать правду, только правду, ничего, кроме правды!

1

В фойе Дворянского собрания было не протолкнуться, и причин тому было две.

Во-первых, само открытие дома Собрания. Заложили его еще при прежнем генерал-губернаторе, да так на фундаменте и остановились – стало не до того: сначала ревизия сенатора Толстого, потом отставка главного начальника края, затем томительное ожидание новостей… Не было денег, разбрелись строители, никто не интересовался, то да се… И вдруг все завертелось. Пришло известие о назначении нового генерал-губернатора, известный на всю Сибирь благотворитель, купец 1‑й гильдии и статский советник, потомственный почетный гражданин Ефим Андреевич Кузнецов дал денег, собралась артель строителей и за четыре месяца выстроила вполне достойное губернской столицы здание – и общий зал на двести мест с фойе и буфетом, и бильярдная, и кабинеты для различных нужд, вроде заседаний потребных комиссий или просто – игры в карты. Правда, пол деревянный остался некрашеный – по причине зимы: зимой краска плохо сохнет, – зато в фойе повесили портрет государя-императора Николая Первого, написанный настоящим европейским художником Карлом Мазером, который уже несколько лет как приехал по наказу родственников декабристов – писать их портреты, а кто с семьями, то и всех домочадцев.

Во-вторых, в город давно не заезжали артисты, и на концерт французской виолончелистки постарались прийти все, кто смог купить билеты, хотя бы входные – благо ни для кого не было запрета, лишь бы в руках имелся билет, а на плечах – приличная одежда. И сейчас чиновники и офицеры – армейские, жандармские, казачьи и полицейские, купцы и золотопромышленники, церковнослужители и учителя, ремесленники и гимназисты старших классов кучковались по принадлежности к сословию или коллегам, обменивались новостями, покупали билеты благотворительного базара, с любопытством поглядывали на небольшую группу декабристов, пришедших с женами и старшими детьми. Тесным кружком стояли Волконские и Трубецкие с детьми, Поджио и Муханов. В центре этой группы витийствовал Маркевич, бывший бродячий актер и владелец балагана на Большой улице. Энергично жестикулируя, он рассказывал о своей давней мечте – открыть в Иркутске постоянный театр, в котором можно было бы ставить пьесы Шекспира, Гоголя, Грибоедова…

– Знаете что, господин Маркевич, – раздумчиво сказал Волконский, – я бы на вашем месте обратился с ходатайством к генерал-губернатору. Только, разумеется, не сейчас – вы же понимаете, сейчас ему не до театра, во многих делах запустение царит, – а где-нибудь через год-полтора ходатайство может и удовлетвориться. Вы же все равно за это время денег не найдете.

Маркевич выслушал, грустно покивал и, откланявшись, направился в буфет. Поджио проводил его веселым взглядом хитроватых желто-карих глаз и погладил свою черную, несмотря на приближающееся пятидесятилетие, без единого седого волоска, бороду:

– А вы на него, Сергей Григорьич, целый ушат воды вылили…