Я/Или ад - Егор Георгиевич Радов

разрушая мой вечный сон. Я был словно погружен в сладкий мрак возможностей любых существований, свернувшись калачиком в блаженной люльке запредельности и небытия, и не ощущал совершенно никакой реальности, кроме потопивших меня, казалось, навсегда в самих себе великой неге и смертном покое. Но наступил Большой Взрыв Света, и я возник.

Я долго ничего не мог понять, сообразить и вспомнить, а потом пошел бесцельно шляться по улицам и подворотням, испытывая какую-то туманную надежду и тоску и каждой своей молекулой чувствуя затаившийся повсюду и во мне святой дух призрачной свободы.

Я купил дешевого портвейна и грустно попивал его, прислонившись в сумерках к какому-то темному дому, и тут увидел силуэт печальной женщины, которая медленно проходила мимо меня. Я ее окликнул, и тут — о, чудо! — она подошла ко мне. Я увидел, что она плачет, я предложил ей портвейна, а потом почему-то сказал: “Пошли со мной”, хотя мне совершенно некуда было ее пригласить, разве что в подъезд или кусты. Но тут она всхлипнула, оперлась о мою руку и вдруг сказала: “Пошли лучше ко мне”.

У нее дома мы долго что-то пили, она рассказывала мне свою жизнь, я свою, и в результате мы полностью напились, совершенно расплакавшись от своих воспоминаний, потом как-то совершенно естественно обнялись, и… “Это” случилось прямо на полу в прихожей, после чего я сразу же заснул, если и не испытав в полной мере великий божественный оргазм, который мне грезился все это время, но некое его заглушенное алкоголем и тоской странное подобие: казалось, будто на мой дух в этот момент надели шоры или своеобразный мистический презерватив.

Я остался жить у нее. К сожалению, не могу сказать, что я вел себя достаточно хорошо: увы, бомжовые привычки и пристрастия крепко вцепились в мою внутреннюю сущность, вовсю завладев почти всеми моими внешними проявлениями. Каждый день я напивался, как когда-то моя мать, а эта добрая прекрасная женщина, не говоря мне никаких упреков, постоянно покупала мне водку и пиво на утро. Я сообщил ей, что я — Великий Виконт Полой Земли, который вынужден сейчас скрываться, поскольку мой мерзкий брат Абульфакир захватил престол и заставил меня покинуть Родину, что, в общем, было правдой, но она, кажется, совершенно не восприняла эти мои признания, сочтя их простым алкогольным бредом. Потом мне стало стыдно так жить, видя, что я совершенно обираю и объедаю этого святого человека, который меня приютил, практически ничего не давая ему взамен (нельзя же принимать во внимание наши редкие любовные контакты, во время которых я остервенело и тщетно пытался достичь преображения и царства вечной благодати, а она, кажется, ничего, кроме плохо скрываемого отвращения, не испытывала), и я решил пойти работать. Я устроился грузчиком в винный магазин; в результате я стал пить еще больше и уже с новыми дружками-приятелями, которых часто приглашал в гости, в квартиру моего милого, пригревшего меня, такую скотину, существа. Как-то я стал подозревать, что она изменяет мне с моими приятелями, — но что я мог поделать, на какие претензии я имел право?.. Я, грязная, пьяная, опустившаяся свинья, не заслуживавшая даже плевка моей чудесной сожительницы?!

Так все и продолжалось, пока мы не напились в нашем магазине с какой-то уборщицей, то ли Грушей, то ли Груней. Когда та отключилась, кто-то предложил ее трахнуть, что мы и сделали по очереди, потом пришли в себя, вывели ничего не соображающую уборщицу из дверей магазина, и тут он вспыхнул — видимо, кто-то из нас забыл затушить сигарету. Как назло, рядом оказался милицейский патруль, и нас всех повязали. Меня отправили в СИЗО.

Когда я вошел в камеру, еще пьяный и ничего не понимающий, ко мне тут же подбежала какая-то местная шестерка и радостно воскликнула: “Вот он, явился, два изнасилования!” Я хотел было разъяснить подонку, как ему следует со мной разговаривать, но тут меня двинули чем-то тяжелым по башке, и я сразу отрубился. Очнулся я от дикой боли в заднем проходе. Я долго ничего не мог понять и уразуметь, а когда повернул голову назад, пришел в полный ужас: я, оказывается, стоял на корточках на каменном полу камеры, а меня вовсю “опускал” здоровенный детина, весь татуированный, как папуас. На его широком, тупом лице застыло выражение полного блаженства, и, прежде чем я смог хоть что-то выдавить из своего бедного, избитого организма, он кончил, выстрелив своим омерзительным, горячим, клейким семенем в мои кишки, достав напористым струйным импульсом чуть ли не до желудка. Меня вырвало, а он отошел от меня, заправляя штаны, и громко сказал на всю камеру: “Ништяк!” Вот так, по велению своей злой судьбы, я стал “опущенным”, петухом; и не было никакого смысла уже что-то доказывать и рассказывать, поскольку, как известно, этот свершившийся над тобой акт и приобретенный вследствие его ужасный статус заднего хода не имеют. Я это знал, как никто, и смолчал.

Я прожил в этой камере целый месяц в положении самого униженного и оскорбленного существа, какое только возможно в тюрьме. Каждый день меня пользовал некто Звяга — здешний пахан, который меня, собственно, и “опустил”. Совершив свой гнусный акт, он обычно добрел, дарил мне пачку сигарет, чая и давал что-то покушать. Ночами я истово молился, понимая, что все, что со мной сейчас происходит, — это расплата за мои грехи. Господи! Разве я сам не был еще недавно точно таким же, как этот Звяга?!.. Прости меня, милый мальчик Соломон.

Через месяц меня вызвали с вещами и вдруг … отпустили, чего я никак не мог ожидать. Оказывается, эта Груня, или Груша, вообще не подавала никакого заявления об изнасиловании, а поджог взял на себя один из моих коллег по магазину. Я был совершенно ошарашен таким исходом этого дела, но тем не менее, сломленный морально и подорванный физически, вышел все же на свободу, которую уже не чаял увидеть вновь.

Как во сне я приехал домой, к той, у кого я жил, и кому доставил столько горечи и страданий. Я позвонил в дверь, она открыла, ошеломленно посмотрела на меня, а потом тихо спросила:

— Ты?.. Откуда ты взялся?..

— Я все объясню… — понуро начал я. — Меня забрали в тюрьму, но…

— Убирайся! — вдруг рявкнула она с такой злобой, что я инстинктивно отпрянул от нее и от двери.

— Но я… Дай мне войти… — почти скуля произнес я, презирая себя за всю эту гадкую сцену и желая убежать отсюда далеко-далеко, куда угодно, в другие миры, к другим существам