Утерянный рай - Александр Лапин

– Точно! Так и сделай! – Зойка обрадованно выдохнула. – Они ж от своих подписей не откажутся…

* * *

Врачи были те же. Но состав призывников другой. Во-первых, разных возрастов. От восемнадцати до двадцати восьми. Во-вторых, по многим лицам было видно, что эти «университетов не кончали». Да и не собираются. Много было ПТУшников.

В одном из закоулков военкомата Сашка неожиданно наткнулся на Витьку Палахова. Тот сидел в одних трусах на скамеечке перед кабинетом хирурга и, глядя ясными наглыми глазами на стоящего перед ним длинного, худого, растерянного парня, поучал его:

– В этот кабинет надо входить так. Открываешь дверь. Поворачиваешься спиной. Снимаешь трусы. Наклоняешься. И задом заходишь.

Длинный парень, по-видимому деревенский, сомневаясь, оглядел лица сидящих рядом с Палаховым. Но все серьезно-утвердительно закивали ему в ответ. Он постоял, вздохнул. Ну, что поделаешь. Задом – так задом. Открыл дверь. И пошел.

Через секунду из-за двери раздался дикий крик. Парень вылетел как ошпаренный, натягивая трусы.

В коридоре гогот:

– Ну, ты, Чемолган, даешь!

– Га-га-га!

– Ха-ха-ха!

Дубравин подошел к Палахову.

– Привет, старик! – Витька, чуть не падая со скамейки, все еще хохотал. – Ты видел его? Задом! Задом! Снял штаны. И пошел. Во дуб! Надо же таким быть! – Он слегка успокоился: – Тебя тоже берут?

– Ну да, вызвали! – поморщился Дубравин.

– Вместе, старик, в десанте служить будем!

И снова, как и месяц назад, тот же последний кабинет. Та же медкомиссия в полном составе. Но разговор получился совсем другой.

– Годен! Без ограничений! – произнес доктор, заглянув в его бумажки.

– Как же годен? – удивился Дубравин. – Ровно месяц назад меня не взяли в военное училище. Вы же сказали «психоневрологическая дистония». Белок в моче. Вот ваша ассистентка, – он кивнул на стерву, – нашла. А теперь – годен. Где же правда? Там или здесь?

– Так то военное училище! – встряла ассистентка. – А это армия.

– Ничего не знаю! – сердито проворчал главный. Чувствовалось, что ему неудобно. И повторил более рассерженно.

– Ничего не знаю! Вот карточка. Написано везде: «Здоров». Будешь служить!

У Амантая Турекулова поехала крыша. Забыты все дядины разговоры и наставления, где, как и с какими девушками заводить знакомства, чтобы найти себе «достойную пару». А все из-за нее. Из-за Альфии.

Наполовину татарка, наполовину казашка, эта миниатюрная, изящная, как статуэтка, горячая маленькая женщина полностью завладела Амантаем. А все началось с того самого дня рождения в общежитии. Он-таки пришел тогда. С цветами.

Дверь открыла красивая городская казашка в узких джинсах.

– Ах, Амантай, дорогой! Заходите, пожалуйста, – фамильярно произнесла она, убирая в сторону руку с белым пластмассовым стаканчиком и подставляя крашеные губы для поцелуя.

Турекулов от пьяного поцелуя уклонился и стал вглядываться в полумрак комнаты, высматривая свою торе.

Пьянка была в разгаре. В углу гремел «Студенческой песней» Давида Тухманова магнитофон. Хорошо поддатый народ плясал и скакал вокруг извивающейся в центре комнаты именинницы. Покачивая обтянутыми платьем бедрами в такт музыке, подняв гибкие руки вверх, Альфия с многообещающей улыбкой поворачивалась в танце вокруг оси…

«Пропал! Совсем пропал!» – как и тогда в фойе, подумал Турекулов, ощутив острое, горячее желание схватить ее на руки, сорвать платье, прижаться к этому гибкому телу.

– Штрафную! Штрафную опоздавшему! – шумит народ, увидев его, и прерывает танцы.

Амантай церемонно протягивает имениннице букет гвоздик, галантно чмокает протянутую гибкую руку с красными, будто опущенными в кровь, пальцами.

А длинный очкастый хохол с маленьким обезьянним лицом уже тащит Амантаю стакан. Разбавляет его содержимое из большой бутылки. Сует в руки.

Эх, была не была! Важно не сплоховать. И Амантай залихватски «тяпает» огненную воду.

Обжигая пищевод, сползает в желудок огненная змея. Это «Северное сияние» – шампанское с водкой. Амантай быстро-быстро заедает штрафную бутербродом с колбасой.

Минута, а в голове уже туман. Тепло. Светло. Весело.

Кругом визг, крик, музыка.

Амантай, как теленок за коровушкой, тянется к Альфие. За жизнебрызжущей, огненно притягивающей красавицей своей.

Танцуют танго. Во рту пересохло. Сердце стучит. Она близка и одновременно недоступна. Он ворошит ее волосы. Целует теплую мочку ушка. Дуреет от ее сладкого запаха.

Она тоже трепещет в его руках. Наконец откидывает голову. И впивается своими ярко накрашенными губами в его рот. В глазах у него все плывет. И нет уже ничего на свете, кроме этого горячего податливого тела. Когда напряжение достигает наивысшей, сумасшедшей точки, Альфия вдруг начинает осторожно высвобождаться из его объятий и тихонько, взяв его за руку, шептать с напором:

– Пойдем! Пойдем, пойдем!

Они рука об руку выскальзывают в дверь, прошмыгивают тенью по коридору. И проникают в другую комнату. В темноте несколько раз натыкаются на какие-то предметы, но не останавливаются, а пробираются куда-то дальше, пока не оказываются у кровати.

Садятся на краешек. И снова исчезает куда-то общежитие. Исчезает прежняя жизнь.

Кожа у нее прохладная, гладкая…

…Потом они лежат, обессилевшие и пьяные.

Наконец Альфия приоткрывает глаза. Осматривается из-под него по сторонам, говорит неожиданно:

– Ты хоть одеяло сверху накинь! А то кто-нибудь вдруг зайдет!

Она торопливо одевается, быстренько целует его и исчезает за дверью.

* * *

«Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это». Насмешливая речевка эпохи, официально признанной впоследствии эпохой застоя, вспомнилась Зойке в тот момент, когда она вместе с детьми приехала к родителям в Жемчужное на каникулы.

Летом деревня оживает. Сюда наезжают все, кто покинул родные края и год тому назад, как Дубравин, и двадцать, как сама Зойка. Съезжаются не только те, кто покинул Жемчужное, но и их дети, внуки.

Закипает жизнь в родовых гнездах. А вечером выплескивается на улицу, в центр. Народ валом валит в кино, на танцплощадку. По окончании культурных мероприятий разбредается по аллеям, темным уголкам, кустам, чтобы продлить отдых. К осени подводят итоги летнего сезона. По дворам начинают играть свадьбы. Счастливые невесты торопливо затягивают полнеющие талии в белые платья. Женихи с горя надевают черные костюмы.

Так было всегда. Не отвертелся в этом году и Иван Дубравин. Нашелся хомут и на его крепкую шею. Весь этот год он как русский человек заливал свое всемирное горе крепким, пахнущим табачком самогоном да таскался по бабам. Но подловила его не прожженная Машка Жаданка и не продавщица Соня, а семнадцатилетняя соседская девчонка. Иван спьяну поспорил с собутыльниками, что переспит с нею. И выиграл пари.