Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Но для того чтобы произвести этот головоломный маневр, необходимо было иметь прочную опору, которая давала бы возможность игнорировать на первом этапе общественно-психологический стереотип, для которого титулование было мощным опознавательным знаком, символизирующим самое реальность. Этой опоры у Голицына, как быстро выяснилось, не было. Он вступил в неразрешимое противоречие с самим собой, попытавшись использовать для радикальной реформы власти средство, всецело принадлежащее старой, враждебной системе, — бездумное послушание. И сокрушительно просчитался…

2 февраля, после собрания чинов, на заседании Совета дано было разрешение Синоду, настойчиво этого добивавшемуся, провести молебен в Успенском соборе.

Феофан недаром так жаждал молебствия. Задуманный им ход был прост и беспроигрышен. 3 февраля при большом стечении народа, в присутствии генералитета, шляхетства и самих верховников, протодиакон по приказанию Синода, решающее слово в котором принадлежало архиепископу Новгородскому, провозгласил Анну самодержицею… Князь Дмитрий Михайлович вряд ли ждал такого ясного вызова и кипел от ярости. Но делать было нечего. Переломить народное представление могла только сама Анна. Теперь окончательно отпала возможность публикации "ограничительной записи" даже вместе с письмом императрицы. Эта публикация вступила бы в народном сознании в необъяснимый конфликт с услышанным на молебствии. А провозглашение с амвонов было главным и самым авторитетным источником информации о государственных делах и в послепетровское пятилетие, когда поблек авторитет императорской власти.

4 февраля, чтобы хоть как-то нейтрализовать происшедшее, верховники собрали генералитет и Сенат и убедили подписать протокол собрания 2 февраля, когда было оглашено послание Анны с объявлением кондиций.

Протокол был подписан, но указы с полным титулом самодержавной императрицы шли во все концы империи.

Феофан злорадно писал: "Да тож верховникам весьма не любо стало и каялись, что о том прежде запамятовали посоветоваться, и когда в тот же день Синод посылал во все страны письменные титулования государыни формы, посылали и они; но титулы самодержавия, уже прежде оброненной, переменить не посмели".

Феофан мгновенно использовал промах Голицына, разослав указы Синода с полным титулом и сделав для верховников невозможным какой-либо иной принцип.

Оказавшись в затруднении, князь Дмитрий Михайлович вынужден был запросить консультацию у хворающего Остермана, но получил от него двусмысленный совет, который в конечном счете сводился к тому, что обнародовать кондиции имеет смысл только по приезде Анны, а до того разве что намекнуть о них в манифесте. Остерман знал, что с приездом Анны ситуация радикально переменится, и потому обнародование кондиций до ее приезда могло только помешать его замыслам. А замыслы эти были сколь определенны, столь и тщательно продуманы.

Как мы знаем, всю подготовительную работу провел Феофан со своими клевретами. Как свидетельствует французский посол Маньян, "некоторые наиболее хитрые люди из духовенства делали всякие усилия, чтобы восстановить мелкое дворянство против Верховного совета, главных членов которого изображали злодеями, желавшими изменить форму правления только для того, чтобы самим безнаказанно завладеть верховною властию, вследствие чего рабское положение дворянства стало бы еще невыносимее, чем при сохранении самодержавия государыни".

Остерман вступил в действие несколько позже, когда верховники совершили ряд труднопоправимых ошибок, раздраживших шляхетство.

Прежде чем приступить к описанию его деятельности в эти недели, надо вспомнить, что представлял собой вице-канцлер.

Если главные действующие лица, с коими мы встречались до сих пор, — князь Дмитрий Михайлович, архиепископ Феофан, Татищев, — вне зависимости от того, насколько здравы были их политические идеи, на пользу ли России шла их деятельность или во вред, были сильными и крупными личностями, барон Генрих Иоганн Остерман, сын вестфальского пастора, был фигурой совершенно иного человеческого масштаба. В отличие от всех вышеназванных, равно как и от Ягужинского, и от другого "служилого немца" — Миниха, Остерман был трусоват, скрытен, не обладал ни силой страстей, ни политической убежденностью, которая не раз ставила многих его современников на край гибели, а некоторых привела на плаху. Он в конце концов пал жертвой собственного интриганства.

При этом он был человеком глубоко незаурядным, со своим особым низменным дарованием, со своей генеральной идеей, являющей собою, так сказать, корень квадратный из великой имперско-бюрократической мечты Петра I.

Корсаков охарактеризовал его выразительно и лаконично: "Вся жизнь Остермана — упорный и постоянный труд, все его нравственное содержание — хитрость, лукавство, коварство и интрига. С Россией он не был связан ничем: ни национальностью, ни историей, тем менее родовыми традициями, которых не имел. Всегда сдержанный, методичный и последовательный, Остерман постоянно действовал наверняка. Он точно следовал пословице: "Семь раз отмерь — один раз отрежь". На Россию смотрел он как на арену для своих честолюбивых, но не корыстолюбивых целей. Остерман был "честный немец" и оставил в истории свой образ воплощением дипломатической увертливости и придворной эквилибристики, он не запятнал своего имени казнокрадством и лихоимством; в частной жизни он был в лучшем смысле слова немецкий бюргер: человек аккуратный и точный, он любил домашний очаг, был примерный муж и отличный семьянин. Обладая обширным, но абстрактным умом и имея глубокие познания в современной ему дипломатии, он считал возможным, согласно понятиям века, все благо государства устроить посредством дипломатических и придворных конъюнктур"[101].

В этой характеристике нельзя, пожалуй, согласиться только с тем, что Остерман ничем не был связан с Россией.

Один из самых преданных и органичных выучеников Петра, Остерман являл собою куда более мелкий, но, по сути, тот же тип миростроителя. Если Петр был обожателем механики не только в метафорическом, но и в самом прямом смысле, с упоением вытачивавшим и подгонявшим друг к другу металлические детали механизмов, зачарованно наблюдавшим за безукоризненным вращением шестеренок и пытавшимся перенести законы механики, их "регулярность" в государственную, экономическую, политическую жизнь, то Остерман был механиком только государственным. Своим холодным умом он воспринимал страну как некий хитро устроенный автомат, еще не отлаженный, в котором надо заменять время от времени отдельные детали и целые блоки, имея для этого многообразный набор изощренных инструментов. Имперско-бюрократический механизм, замкнутый на себя, был его моделью мира. Он был гражданином и патриотом Российской империи. И настолько, насколько Российская империя была связана с Россией, связан был с нею и Остерман.

Историки справедливо утверждают, что сильной стороной барона Андрея Ивановича, как называли его на русский лад, была внешняя политика, в которой он усердно продолжал петровскую линию. Это было его жизненным делом — укрепление и расширение империи.