Воровка фруктов - Петер Хандке

Аллилуйя. Утренний свет сквозь щель в каменной стене бил ей в глаза, светло-серый. Дождь уже прекратился, но солнце еще оставалось за облаками. Отодвинуть в сторону длинную, доходящую до самого пола, штору, закрывающую окно-бойницу. На железной решетке оконных ставней поблескивание капель дождя. Распахнуть ставень. Солнечный луч скользнул по полу: она хотела его поднять как пыль. В оконной нише оставленное там с ночи яблоко, черенком вверх, углубление вокруг черенка заполнено дождевой водой. В водосточном желобе на крыше шорканье муравья, ищущего себе материал для муравейника. Утренний блеск, воскресный, на боках яблока – нечто еще не исследованное, нужно немедленно исследовать. Ах, сколько еще можно сделать открытий, вне так называемых мировых открытий. Ах, нарядиться в воскресное платье, только что выглаженное ночью. Украсить себя по случаю этого дня атабаскскими сережками с берегов Юкона на Аляске. Какой прочный по ощущению пол под ногами в этой тесной комнатушке, невероятно, даже при том, что приходится стоять согнувшись, или именно потому. Звон церковных колоколов, неизвестно откуда, хотя уже давно там не услышишь никакой благой вести и, быть может, уже никогда не услышишь. Нет, ничего подобного: это никакие не церковные колокола, призывающие на торжественную мессу. Это башенные часы. Нормальное время. Реальное время. Реальное? Пора спуститься к дороге, к магистрали. Действовать! Действовать! – Дела в воскресный день? – Делать! – Вот только что? – Как бы то ни было: серое небо, с низкими облаками, пробудило в ней желание действовать. И пусть эта серь остается!

Занятие для нее нашлось сразу внизу, в обеденном зале гостиницы. Хозяин, бывший, а по его собственным представлениям и будущий, сидел за столом, она же, гостья, обслуживала его, без лишних вопросов, он же, безо всякого сопротивления, дал себя обслуживать этой молодой незнакомке. Она умела управляться с кофейной машиной, она легко ориентировалась в кухне, как будто проработала там целую вечность, и ей не нужно было спрашивать, где лежат салфетки, где ложечки для яиц, где подставки, где оливковое масло, перечница, солонка (полная свежей соли крупного помола прямо из солеварни). Побрякивание ее сережек во время ее перемещений между кухней и залом, без видимой спешки: еще один уютный сокровенный звук среди гула воскресного движения на дороге, особенно на дороге в направлении Дьеппа, к побережью Атлантики.

Как и прошедшей ночью, когда из комнат наверху раздавался голос хозяина, теперь, в обеденном зале, сидя за длинным столом, хозяин продолжал разговаривать, тише, отчетливее, и, в отличие от ночи, достаточно ясно, внятно произнося слово за словом, фразу за фразой. Только непонятно, с кем он разговаривал, с самим собой? с незнакомкой? Он смотрел при этом прямо перед собой, сидя с прямой спиной, вытянув шею, словно для того, чтобы держать в поле зрения происходящее вдали и одновременно в самом укромном уголке весьма просторной, даже для ресторана, кухни. Против обыкновения, как бывает, когда кто-то сидящий в зале обращается к тому, кто находится в кухне и гремит там посудой, ей не нужно было всякий раз выбегать и переспрашивать; она и так, даже среди грохота тарелок и металлических сковородок, прекрасно слышала каждое слово долетавшей из зала пространной речи.

Хозяин начал с того, что поведал, какой это изнурительный труд – застегивать поутру пуговицы на его специальной воскресной рубашке. Чего стоит только определиться, с какой из трех пуговиц на рукавах, на левом и на правом, начать: с ближней, средней или дальней, последняя при этом обладала тем преимуществом, что именно благодаря ей рукава рубашки как следует натягивались и манжеты плотно прилегали к запястью, прямо как вторая кожа, только более красивая и привлекательная. А потом, когда с этим все решено, следующая проблема: втиснуть выбранную пуговицу в петлю. Да, именно втиснуть, потому что в очередной раз пуговица оказывалась слишком большой для этой петли, или – после стирки в горячей воде рубашка из специальной воскресной материи села – это петля была слишком маленькой? Битых восемь минут – несчастливое число восемь – и несметное количество секунд бился он, в поте лица, над застегиванием рукавов, и всякий раз пуговица выскальзывала, выпрыгивала, вышмыгивала из дырки именно в тот момент, когда он думал, что протолкнул ее. Это точное указание времени относилось, правда, только к более легкой части данной процедуры, к застегиванию правого манжета правого рукава левой рукой. Другая сторона: в два раза больше времени, в два раза больше пота. Или, наоборот, другая сторона была более простой, а первая как раз сущая мука? Он точно уже не мог сказать. А потом открывание всех этих «вакуумных» упаковок, покупаемых на оптовых рынках, масла, в ресторанных порциях, ветчины, сыра. На всех написано: «Ouverture facile» (легко открывается), а потом: сломанный ноготь на большом пальце и что открыл? ничего, ни масло, ни ветчину, ни сыр. У него сразу руки опускаются, и он заранее готов сдаться, причем это не только сейчас, как только он видит, не важно на каком продукте, надпись: «Ouverture facile», или на каком-нибудь устройстве, которое нужно собрать: «Installation facile», «Легкая сборка», или «Montage facile», «Легкий монтаж»; его прямо травматизируют, пардон за это слово, все эти якобы легко открывающиеся и легко монтирующиеся штуки.

Он помолчал какое-то время, а потом снова подал голос: «Я не сдамся, сохраню свое заведение. И первым делом я дам “Auberge de Dieppe” новое название, я его перекрещу, торжественно, устрою по такому случаю праздник для всех, приглашу гостей с разных концов, – устроитель праздника приглашает приходить всех в большом количестве, – переименую в “Auberge de l’Interieur du pays”, “Гостиница в глубине страны”. Уже было название: “Дали у моря”. Но в глубине страны: другие дали. И вот отсюда, возле моей перестроенной гостиницы в глубине страны, она и должна начаться, эта даль, отсюда она должна развернуться, здесь будет ее исходная точка. Как я прикипел душой к этому месту, где когда-то хозяйничал мой отец, а до него мой дед. Слава ему, и слава обеим трассам, ведущим и к океану, и в глубь страны. Как я люблю шум от этих машин, едущих и туда, и туда. И как мне не хватает того, чтобы вы сворачивали оттуда – сюда, к моему караван-сараю. Если бы они знали, какими красивыми они мне все кажутся в своих машинах на пересекающихся дорогах, все до единого, все эти разные профили, лбы, носы, лысины, подбородки, даже совсем скошенные: услышь они, какие они все прекрасные, они бы все, все до единого, стали бы хорошими людьми, настолько хорошими к тому же, что съезжали бы с трассы ко мне, на парковку, и дали бы мне их всех обслужить, этих типов, этих бездельников, этих никчемушников. Пока же довольно и того, что они, сидя в своих машинах, поднимают руку, чтобы поприветствовать меня. Приветствующие силуэты! Да, вот здесь у меня она и начнется, новая даль, и для вас, невнимательные, для вас, неверные, для вас, канальи, для вас, жулики, для вас, неплательщики, для вас, скверные клиенты. Но все, довольно, больше ни слова о вас, вернемся к месту: вон там дрожит на воскресном ветру дождевая лужа. А вон там квитанция по сделанным ставкам ипподрома в Ангене, как она дрожит над мыском между двумя дорогами. А там в придорожной канаве камыш, от которого во все стороны разлетаются споры. А там бывший стенд для осеменения коров, как бык все время сползает с коровьей задницы! Презерватив в кустах. Развалившаяся туалетная будка. Собака, которую выводят по большой нужде на поле, но у нее ничего не получается – как она корчится. Плакат с позапозапрошлой весны, приглашающий в дискотеку «Jules César». Покосившийся крест на могиле американских солдат, погибших в 1944 году, скоро совсем повалится. А теперь: человек в машине, закуривающий сигарету. Женщина, распускающая волосы. Водитель, кричащий вслед другому: “Мудак”. Водитель, сигналящий другому, чтобы тот убирался с дороги. Водитель, подрезающий другого. Ребенок на заднем сиденье, который машет рукой – только вот кому? – ах, как давно я не видел детей… Но вернемся к делу, прошу вас приходить в больших количествах. Нет, я не уйду отсюда. Я не отдам этот треугольный пятачок. Я не сдамся. Я не дам умереть своей гостинице. Я люблю этот треугольный пятачок возле перекрестка больше всего на свете. Здесь, на этом месте, начинается даль, – она здесь, перед моими глазами, на расстоянии вытянутой руки, да что я говорю, на расстоянии локтя, да что я говорю – рукой достать. Этот треугольник тут: он всегда был пристанищем для не имеющих крова. И он снова должен стать таковым и таким остаться».