Последняя загадка парфюмера - Антон Грановский

Генрих Афанасьевич обернулся. За его спиной располагались стеллажи, туго набитые книгами, а чуть левее – шведское бюро с задвигающейся деревянной шторкой. Брокар подошел к бюро. Минут пять парфюмер рылся в его закоулках, пока не извлек на свет божий четыре потрепанные тетради. С ними он вернулся за стол.

Брокар положил тетради на стол, пригладил ладонью растрепанные волосы, как бы для того, чтобы успокоить расшалившиеся нервы, затем раскрыл первую тетрадь и прочел:

«…Времени не существует. Время – это моя мысль о себе и окружающем мире. Вместилище времени есть сам человек, он и есть – время. Задача в том, чтобы суметь уместить всю прожитую жизнь в одно мгновение. Память этого не сумеет, сколь ни пыжься. А вот запах… Он всколыхнет черный омут души, и все мертвецы мгновенно всплывут на поверхность и оборотятся живыми людьми. И все это случится в одно лишь мгновение, пока нос чувствует запах. Запах вечности, удерживающий разбегающиеся минуты и годы, – вот какой запах необходимо создать! Запах, останавливающий время и превращающий его в вечность. Идеальный запах! Запах Бога!»

От нахлынувших воспоминаний у Брокара закружилась голова. Генрих Афанасьевич принялся тщательно просматривать тетради. Листочки, несмотря на прошедшие годы, были в идеальном состоянии.

– А ведь тут полно здравых мыслей, – задумчиво бормотал Брокар себе под нос. – И каких! Вот тут, например, до искомого результата не хватает всего нескольких шагов – теперь я это отлично вижу. Как же я мог бросить работу на самом интересном месте? Деньгами соблазнился! Прибылью! Ох, дурак!

Чем дальше Генрих Афанасьевич продвигался в изучении старых тетрадей, тем больше его охватывало творческое возбуждение. Полузабытые мысли и идеи вновь зароились в его голове. Ему захотелось продолжить работу сейчас же, немедленно, не откладывая ее на завтра или послезавтра.

Брокар посмотрел на часы. Они показывали девять часов вечера. Время позднее даже для него. Шарлотта небось места себе не находит. Ничего, подождет.

Брокар снова уткнулся в тетрадь.

«Запах герани улучшает остроту слуха, – читал он. – Запах жасмина и бергамота в сочетании с розовым маслом стимулируют работу ума. Смесь йода и соли, то, из чего по преимуществу состоит морской запах, снимает нервное напряжение, способствует дружелюбию, но вместе с тем обостряет эмоциональное внимание. Запах розы улучшает кровообращение, освежает кровь и лечит легкие недомогания. Сирень, в густом ее насыщении, провоцирует мигрени…»

Записи захватывали Брокара все больше и больше. Роза… Жимолость… Пачули… Дым жженых сухих трав… Морские водоросли… Хвоя… Пот юной девицы… Пчелиный воск… Формулы, дозы, замечания по смешению эссенций… Сколько работы проделано, уму непостижимо! И все это за каких-нибудь пять-шесть лет, пока заботы о предприятии не захватили его целиком и полностью.

Чем дольше Брокар читал и вспоминал, тем более уверялся – запах, дающий людям счастье, а тому, от кого он исходит, – бесконечную власть над людьми, возможен. И не только возможен, но и необходим.

Генрих Афанасьевич заканчивал читать третью из четырех тетрадей, когда в дверь постучали.

– Entrer![11]– крикнул Брокар, не отрываясь от записей.

Дверь скрипнула, и в лабораторию вошел Бурдаков. Несмотря на поздний час, вид он имел свежий и бодрый. Русая борода аккуратно причесана. На пальцах поблескивают перстни, на животе, туго обтянутом шелковой жилеткой, – массивная золотая цепь. Ни дать ни взять – образец респектабельности и довольства, сошедший с обложки «Русского коммерсанта».

– Так и знал, что застану вас здесь, – сказал Бурдаков. – Засиделись вы, однако, сегодня.

– Чего тебе? – грубовато спросил Брокар, недовольный тем, что его оторвали от работы.

– С таможни пришла партия духов Любэна, – сообщил Бурдаков каким-то странным театральным голосом. Затем для чего-то оглянулся и, понизив голос почти до шепота, прибавил: – Прикажете начинать?

– Чего начинать? – не понял Брокар.

Бурдаков удивленно приподнял белесые брови. Затем скользнул внимательным взглядом по раскрытым тетрадям и понимающе ухмыльнулся:

– Я о нашем дельце. Пустые флаконы с нашим фирменным оттиском уже подготовлены. Прикажете приступить к работе?

Генрих Афанасьевич потер пальцами глаза, словно приходил в себя после тяжелого сна.

– Так ты о подмене флаконов? – сообразил он, наконец.

– Ну да, – кивнул Бурдаков. – О чем же еще? Так действовать или как?

Брокар на несколько мгновений задумался, затем вздохнул и хрипло произнес:

– Пан или пропал… Действуй. Действуй, черная душа! – И подтвердил свои слова взмахом руки, словно бы говорившим: «Э, гори оно все синим пламенем!»

Бурдаков поклонился, ухмыльнулся, повернулся на каблуках и вышел из лаборатории, сияющий и довольный, словно Мефистофель, получивший от Фауста новое задание. А Генрих Афанасьевич вновь погрузился в изучение своих тетрадей. На губах великого парфюмера застыла странная полуулыбка – в эти минуты мысли его были так же далеки от аферы с подменой флаконов, как Луна от Земли. Брокар не предполагал да и не мог предположить, какие грандиозные изменения привнесут в его жизнь события минувшего дня.

…И, выходит, убийца не внутри такого круга, но за его пределами. Что он из тех, которых не подозреваешь? Иначе говоря, убийца – тот, кто не имеет повода к убийству?

И. А. Бродский.

«Посвящается Ялте»

Было почти девять вечера. За темным окном лил дождь. Джазовые переборы электрооргана Джимми Смита мягко ложились на звуки ливня. Глеб сидел за столом с дымящейся сигаретой во рту и раскладывал пасьянс. Время от времени он щурился от дыма, вынимал сигарету изо рта, и тогда карта застывала в руке, а он окидывал взглядом ряды шестерок, дам и королей. Потом, усмехнувшись, клал карту в нужный ряд и лишь затем стряхивал с сигареты пепел, не глядя и часто попадая мимо пепельницы.

Музыка, которую он выбрал для этого вечера, давно вышла из моды, ее не исполняли даже на джазовых вечеринках. Слушая тихую, лягушачью трескотню электрооргана, Глеб чувствовал себя героем какого-то старого черно-белого фильма производства студии «Gaumont». Может быть, Жаном Габеном? Или Бельмондо? Но уж точно не Аленом Делоном.

На обложке диска печально улыбался негр с грустными глазами. Он был облачен в траурный костюм и стоял, сложив на груди руки, перед огромным черным катафалком. В нем музыкант возил свой огромный электроорган, находя это удобным и забавным. Что ж, по крайней мере, в этом был некий смысл.

Положив последнюю карту, Корсак откинулся на спинку стула и взял со стола позабытый стакан с недопитым коктейлем.

– За тебя, старик, – сказал Глеб негру с обложки, отхлебнул из стакана, облизал губы и поставил стакан на стол.