Последняя загадка парфюмера - Антон Грановский

Вот они заходят в кондитерскую. Продавщица в белом кружевном фартучке здоровается с матерью и весело подмигивает Генриху.

– Как всегда, меренги? – спрашивает она Генриха.

Генрих улыбается и кивает.

– Сколько вам? – Этот вопрос продавщица задает уже матери.

– Полдюжины, – отвечает мать.

– Вам повезло, мадам, осталось как раз полдюжины.

Продавщица цепляет серебряными щипцами великолепные меренги со взбитыми сливками, от одного вида которых у Генриха текут слюнки, и перекладывает их в картонную коробку. Генрих пододвигается к коробке вплотную, почти утыкаясь в нее носом, и, блаженно прикрыв глаза, начинает нюхать. Продавщица замечает это и со смехом говорит:

– Мадам, ваш малыш – настоящий сладострастник! Ваше счастье, что за запахи не берут денег!

– О да, мадемуазель! – с улыбкой отвечает мать.

Мать достает кошелек, чтобы отсчитать деньги, но тут дверной колокольчик снова звякает, и на витрину падает чья-то черная тень. Рука, одетая в черную перчатку, тянется к коробке.

– Это последние, – говорит продавщица.

Черная рука забирает коробку с прилавка. Генрих испуганно смотрит на человека, лишившего его блаженства, но человек так высок, что Генрих не видит его лица. Оно уходит в вышину и, подобно вершине горы, теряется в клубах дыма, который валит из топорщащейся над гладко выбритым подбородком курительной трубки. Человек сует коробку под мышку, швыряет на прилавок несколько монеток, поворачивается и уходит.

– Мама, он забрал наше пирожное! – кричит Генрих.

– Мадемуазель, вы должны объясниться, – сурово говорит мать. – Это было наше пирожное.

– Вы не успели за него заплатить, – отвечает продавщица. – А этот мсье – наш лучший клиент. Это знаменитый художник, мсье Энгр! Поверьте, мадам, когда-нибудь мы с вами будем рассказывать внукам, что видели его своими глазами.

Мать дергает Генриха за руку.

– Идем, Генрих! Ноги моей больше не будет в этой кондитерской!

– О, мадам, для нас это будет тяжелейшей утратой! – воркует им вслед продавщица. Потом она начинает смеяться. Смех звучит все сильнее и звонче… Он превращается в какое-то бульканье, а затем и вовсе в неприятнейший стук…

– Что, Генрих Афанасьевич, никак задремали?

Брокар уселся на сомье и ошалело посмотрел на русобородое лицо.

– Что? Что такое?

– Ничего. Я не знал, что вы спите, иначе не стал бы врываться.

– А, это ты, Алексей. Все в порядке. – Брокар с силой потер ладонями щеки, приходя в себя.

– Я что говорю… – вновь обратился к нему Бурдаков. – С полчаса назад ходил пообедать в трактир и видел, как мадам Шарлотта возвращалась в карете домой. Я только в трактире вспомнил, что она больна. Вот и забеспокоился. Думаю, может, к доктору ездила?

– Может, и к доктору, – сказал Брокар. – Тебе какое дело?

– Да мне-то никакого. Просто обидно, когда мастера меняют на подмастерье.

Брокар уставился на него черными глазами:

– Что? Ты это о чем?

– Полно, Генрих Афанасьевич. Сами ведь понимаете. Нешто стала бы Шарлотта Андреевна к этому оборванцу ездить, кабы не сердечная привязанность?

Брокар сдвинул брови и грозно пророкотал:

– Слишком много себе дозволяешь.

– Я-то дозволю – не беда, – мягко ответил Бурдаков. – А вот если кто другой дозволит… Что, если я прав? Нет, оно, конечно, в Древнем Риме вестников, несущих дурные вести, убивали. Но мы-то с вами в цивилизованной России проживаем. На дворе девятнадцатый век, век разума и здравого скептицизма.

Брокар некоторое время сидел молча, собирая разбегающиеся мысли, затем пристально посмотрел на Бурдакова и холодно сказал:

– Что же ты предлагаешь мне делать?

– Действовать! – отвечал Бурдаков.

Генрих Афанасьевич усмехнулся:

– Наточить топор и отправиться на охоту?

– Ну что за нездоровые у вас фантазии, – поморщился Бурдаков. – Ваша сила в вашем даре. Художник очаровал Шарлотту Андреевну своими картинками, а вы очаруйте своими. Употребите свой дар! Помните, как двадцать лет назад тенорка того уделали? Повторите этот фокус!

Брокар нахмурился и медленно проговорил:

– Уйди с моих глаз, Алексей.

– Да уж и сам собирался. Работы непочатый край, рассиживаться некогда. А все-таки над словами моими подумайте. Я, чай, вам не враг.

– Выйди вон! – рявкнул Брокар, не в силах больше сдерживать гнев.

– Уже, – улыбнулся Бурдаков, поклонился и в мгновение ока выскочил за дверь, оставив Брокара одного.

Сперва Генрих Афанасьевич не чувствовал ничего, кроме возмущения и злобы, но после, когда душевное волнение немного улеглось, крепко призадумался. Он до сих пор любил Шарлотту, и любовь его нисколько не угасла за двадцать лет брака. Любил ее лицо, ее руки, ее голос. Потерять все это? Вновь остаться одному пред лицом холодного мира? О нет! Это никак невозможно.

Генрих Афанасьевич почувствовал вдруг такую бешеную тоску, что вскочил на ноги и принялся расхаживать по лаборатории. Лицо его побледнело, на лбу заблестели капельки пота.

«Годы берут свое, скоро я стану стариком, – размышлял он как бы в горячке. – Отвратительным морщинистым стариком, вялым, растолстевшим. Я уже и сейчас не похож на того человека, которого она когда-то полюбила. Скоро талант мой окончательно иссякнет, и я стану совсем беспомощен… Что же делать?»

Брокар остановился посреди лаборатории и бросил взгляд на нетопленый камин, возле которого валялись потемневшие от копоти щипцы. Он снова вспомнил площадь Мюэтт, продавщицу в кружевном переднике, украшенные сливками меренги, смущенную мать и художника, неотвратимо, подобно каменному рыцарю из поэмы Пушкина, вошедшего в кондитерскую лавку и похитившего мечту маленького Генриха.

«Бурдаков прав – надо действовать! – подумал Брокар. – Но как? «Употребить дар» – так он сказал. Дар, дар, дар… Опять этот дар. Господи, а есть ли он у меня? Когда-то и в самом деле, был, но теперь… – Генрих Афанасьевич взъерошил ладонью волосы и усмехнулся. – Однако тут дело посерьезней, и букетиком фиалок не обойдешься. Надобно вновь возбудить в Шарлотте любовь. Пылкую, юношескую – сродни огненной страсти, а не ровной и отвратительной по своей сути старческой привязанности, за которой не стоит ничего, кроме многолетней привычки».

По мере размышлений лицо Брокара делалось все бледнее. Не без волнения вспомнил он свои юношеские мысли о тайнах хода времени и о поисках способа его обмануть. Сколько воды утекло с тех пор. На что же ушли годы? Бизнес, погоня за достатком, изобретение способов околпачить людей, запуск в оборот законных и незаконных средств. И все это с единственной целью – извлечь прибыль. А где же величие идеи, глубина замысла? Куда все подевалось? Выветрилось из сердца душным ветром бытия? Тем самым ветром, который выдувает из души последние остатки свежести и покрывает ее ржавой пылью повседневности?