Сокровищница ацтеков - Томас Жанвье

Тут францисканец заговорил, и с его уст полилась полная вдохновения проповедь. В немногих словах, но с удивительным красноречием, вероятно, внушенным свыше, фра-Антонио стал толковать язычникам о неизмеримой любви Творца к своим детям, о недостижимом величии Его закона, о Его неистощимом милосердии. Пламенные слова проповедника, казалось, проникали в самую глубину сердец, запечатлеваясь в них неизгладимыми огненными письменами. Мое собственное сердце зажглось религиозным энтузиазмом, какого я никогда не испытывал до сих пор, а Пабло, стоявший возле меня, плакал навзрыд, даже Янг, не понимавший слов монаха, сделался бледен и на его лбу выступили капли пота: до того он был взволнован нежными модуляциями музыкального голоса фра-Антонио. Этот голос, то понижаясь, то повышаясь, как-то удивительно вибрировал и в нем было столько кротости и мольбы, что многотысячная толпа, очевидно, упивалась им, точно очарованная и обвороженная. Зрители затаили дыхание, но толпа вдруг заколыхалась и крики громкого одобрения потрясли амфитеатр; это была могучая волна, прорвавшая плотину, и я внутренне почувствовал, что фра-Антонио недаром поставил на карту свою жизнь, что его святая цель достигнута. Не смея дышать, я ждал, что язычники единогласно признают истинного Бога.

Но и от верховного жреца не ускользнуло могущественное действие проповеди миссионера. Он понял, какая опасность грозит языческой вере, и схватился за единственное средство прервать речь монаха. Приподнявшись на своем троне, он отдал приказ приступить к поединку. Глухой ропот неудовольствия встретил это распоряжение, и ему опять стали вторить раскаты надвигавшейся грозы. На небе и на земле одновременно собиралась грозная буря. Удушливый воздух был неподвижен и громадная туча нависла черным балдахином над целым городом. В этой темной массе, окутывавшей все окружающее мрачными тенями, то и дело мелькали кровавые зигзаги молнии; раскаты грома становились с каждой минутой оглушительнее. При словах верховного жреца почерневшее небо вспыхнуло заревом и грянул страшный громовой удар.

Не смея ослушаться, индейский гладиатор стал лицом к лицу с фра-Антонио и замахнулся на него мечем; монах, не отступая ни на шаг, обратил на него глаза, горевшие так ярко, как будто в них отражался праведный гнев оскорбленных небес; он противопоставил смертоносному земному оружию только протянутое распятие. Это непоколебимое мужество перед лицом смерти смутило даже силача-противника, который невольно остановился в немом восторге и благоговении. И среди ненарушимой тишины этой великой минуты фра-Антонио воскликнул до того внятно, что его голос был услышан всей многотысячной толпой азтланеков:

– Да поможет мне единый истинный Бог и Господь!

Его слова еще не успели замереть в воздухе, как ослепительная молния прорезала тучу и гром ударил с такой силой, что над нашими головами дрогнули утесы, крупные обломки скал с грохотом скатились в долину, и вся масса горы заколебалась под нашими ногами.

Когда мы немного опомнились и в благоговейном ужасе подняли глаза, то сквозь мрак, окутывавший со всех сторон возвышенность, где стоял храм, увидели перед собой явное знамение Божеского гнева: исполин-гладиатор, все еще держа в руках поднятый металлический меч, привлекший к нему смерть, затрясся всем телом, пошатнулся сначала вперед, потом судорожно откинулся назад и рухнул наземь бездыханным трупом. Его обнаженная правая рука и вся правая сторона тела побагровели, обожженные молнией. Сам миссионер как будто окаменел на минуту; потом, упав на колени возле убитого громом противника, он воздел руки к небу, откуда пришло его избавление, и воскликнул внятным, сильным голосом, торжественный звук которого громко раздался среди благоговейной тишины:

– Христианский Бог живет и царствует вовеки! Веруйте в того, чья любовь и милосердие так же сильны и бесконечны, как ужасны его гнев и могущество!

Толпа заволновалась; у меня вырвался глубокий вздох облегчения; я чувствовал, что фра-Антонио спасен и что сейчас раздастся оглушительный взрыв одобрения, что масса народа, побежденная его неодолимым красноречием и божественным чудом, властно потребует освобождения проповедника. Но в ту же минуту, не дав опомниться притихшей толпе, верховный жрец вскочил со своего трона, прыгнул на балкон, где стояли мы под стражей, с балкона на арену, а оттуда на жертвенный камень. Все это совершилось с дьявольской ловкостью, ужасавшей в таком пожилом человеке. Выхватив мимоходом копье у одного из солдат, он ударил фра-Антонио в спину и пробил ему сердце. Молодой монах, прижимая к груди распятие, упал ниц на жертвенный камень и испустил дух.

Тогда Итцакоатль, попирая ногой труп миссионера и держа в руках древко копья, которым он только что пронзил благороднейшее сердце, воскликнул торжествующим тоном:

– Вот как побеждают и мстят за себя великие боги ацтеков!

И народная толпа, стоявшая уже в преддверии истинной веры, единодушно воскликнула в диком ликовании:

– Победа и месть за наших богов!

Вслед за страшным громовым ударом, на нас полились такие потоки, как будто молния открыла все небесные ключи. В один момент дно амфитеатра было затоплено и люди, стоявшие там, очутились по колени в воде; не успели они подняться по ступеням наверх, как вода доставала им уже по пояс, несмотря на то, что для нее был устроен широкий спуск, куда она хлынула с таким шумом и журчаньем, которые были слышны, даже несмотря на хлеставший дождь и раскаты грома. Вся темная масса туч поминутно окрашивалась кровавыми вспышками молнии, а громовые раскаты постоянно потрясали воздух.

Эта буря была нашим спасением. Я ни минуты не сомневался, что верховный жрец хотел убить нас всех, но он был слишком тонким плутом, чтобы разыграть эту поучительную сцену мщения богов, которая должна была еще более возвысить его могущество, почти перед опустевшим амфитеатром, потому что зрители, потрясенные всем случившимся, спешили оставить свои места и бросились в храм в толкотне и давке. Ошеломленные, они торопились укрыться от дождя в обители своих богов. Поэтому Итцакоатль поспешно приказал отвести нас в тюрьму; мы также были введены в капище, где стража с трудом прокладывала себе дорогу в густой толпе. Наши караульные тоже спешили под защиту своего идола и, наскоро отведя нас в сокровищницу, со всех ног побежали обратно, даже не дождавшись, пока за нами опустят решетку.

Мы были до такой степени поражены горем, что, оставшись одни, несколько минут стояли, точно окаменелые; я искренно сожалел, что разразившаяся буря, отсрочив несколько мою смерть, лишила меня счастья умереть заодно с моим другом. Вероятно, тоже самое думал и Янг, когда в глубоком молчании стоял возле меня, без кровинки на загорелом лице, тяжело переводя дух. Что касается Пабло, то он не мог держаться на ногах и, склонившись на каменный пол у наших ног, громко рыдал. Однако мало-помалу мы пришли в себя, вспомнили о Рейбёрне и нас немного подкрепила мысль, что наши заботы еще нужны этому несчастному. Но когда мы вошли в его комнату, то подумали, что он уже мертв; даже при слабом свете тюремной каморки была заметна мертвенная бледность его лица, а когда мы заговорили с ним, больной не отвечал и не пошевельнулся. К счастью, наш испуг оказался напрасным; положив руку на его обнаженную грудь, я почувствовал слабое биение сердца; Рейбёрн потихоньку вздохнул и слегка поднял веки.