Нацисты. Предостережение истории - Лоуренс Рис

В подобных первобытных стычках Мирзоян предпочитал не пользоваться новейшим оружием: «Избегал стрельбы, пользовался кинжалом либо отточенной саперной лопаткой. Иногда она бывала получше любого пулемета. Этой лопаткой копали траншею, этой же лопаткой убивали. Пулемет еще нужно перезаряжать, а лопаткой достаточно взмахнуть. Очень просто и удобно. Эти лопатки оказались незаменимы в бою».

В середине сентября немцы начали решительное наступление и сумели прорваться к узловой железнодорожной станции – Сталинградскому вокзалу. При поддержке 13-й гвардейской дивизии под командованием Чуйкова советские бойцы сумели сдержать натиск немецких войск. Решимость Чуйкова удержать берег или погибнуть заразила всех солдат. Каждый завод, каждая улица, каждый дом – все вокруг превратилось в поле боя.

Жесточайшие столкновения в развалинах Сталинграда были прямо противоположны тактике «блицкрига»: примитивные драки вместо изощренности стратегии. Гельмут Вальц, рядовой немецкой 305-й пехотной дивизии, лично столкнулся с советскими отрядами в фабричных руинах утром 17 октября: «Нам дали приказ идти в атаку, для чего нужно было подобраться по открытой местности к фабричным постройкам. Мы очутились в пустыне щебня. Все вокруг превратилось в развалины». Впереди, метрах в пятнадцати от того места, где они остановились, Вальц увидел советских солдат, укрывшихся в окопе: «Я прошел еще метров десять, так что нас разделяло всего пять-шесть метров, и спрятался за кучей обломков асфальта. Я крикнул им по-русски: “Сдавайтесь!” Те и не подумали сдаваться. Все вокруг пылало, пули свистели в воздухе; я метнул ручную гранату и увидел, как один из советских бойцов выбирается из окопа, весь в крови. Кровь лилась у него из носа, из ушей, изо рта… Я мало смыслю в медицине, но, увидев его, сразу понял, что этому человеку не выжить: что-то лопнуло внутри. И тут он нацелил на меня автомат – русский автомат с диском вместо рожка. Я сказал себе: “Нет, парень, тебе не взять меня!” И сам прицелился в него. Вдруг у меня искры из глаз посыпались. Цепенею: что это? Провожу рукой по лицу – хлещет кровь и сыплются мои зубы».

Один из товарищей Вальца, увидев, что происходит, перескочил через груду обломков. «Он прыгнул, ударил этого солдата каблуками в лицо, – рассказывает Вальц. – Никогда не забуду, как лицо хрустнуло – должно быть, солдат погиб на месте». Лейтенант жестом приказал Вальцу спрятаться в снарядной воронке и попытался перевязать его раны. Тут перед ними возник еще один советский солдат. «Направил на лейтенанта пулемет – и стальная каска слетела наземь: русский выстрелил точно в голову, – вспоминает Вальц. – Голова разлетелась вдребезги, я видел, как мозги вытекают вон самым настоящим потоком. Крови не было. Лейтенант поглядел на меня и опрокинулся». Русского, который убил лейтенанта, сразу же застрелил какой-то немец, а Вальц уполз искать медицинской помощи.

Под конец того октябрьского дня из семидесяти семи солдат немецкой роты «не осталось ни единого дееспособного бойца: одни были ранены, другие мертвы. Целая рота исчезла».

Столь близкое расположение враждующих войск приводило временами к странным, почти приятельским встречам противников. «Часто случались стычки прямо в домах, – рассказывает Анатолий Мережко. – Мы, скажем, укреплялись на третьем этаже, а немцы занимали первый и второй. К полудню все уже с ног валились, и они, бывало, кричали нам: “Эй, русские!” А мы им в ответ: “Чего вам, немцы?” “Водички не дадите?” – просили они. “Меняем воду на сигареты!” – соглашались мы. А через час мы вновь открывали огонь, опять воевали друг с другом. Или, к примеру, немцы отзывались так: “Сигареты кончились. Хотите хорошие часы?” Тогда воду меняли на сигареты, водку или шнапс – и честно прекращали огонь, покуда шла меновая торговля. Но потом или они выкидывали нас вон из здания, либо мы выкидывали их. Настоящий честный бой: побеждает сильнейший».

К такой войне немцы не были готовы. «Рукопашный бой, позиционная война, – говорит Иоахим Штемпель, – не хочу сказать, что нас этому вовсе не учили, – но учили как побочным навыкам. Мы были армией наступления, учились атаковать, не имели опыта русских солдат, которые были лучше подготовлены к таким боям благодаря своей привязанности к родной земле и душевному складу. У нас ничего этого не было, да и к матери-природе русские стояли поближе нашего – оттого и потери у них были меньшими. Перевес в рукопашных боях и окопной войне определенно был на стороне русских… Мы ведь служили танкистами, учились водить танки, воевать на танках, сокрушать врага танками, – а потом покидать поле боя и двигаться дальше. Но теперь это сделалось позабытым прошлым, далеким прошлым…”

Немцы просто скрипели зубами: ведь Волга виднелась так близко! “Еще! Еще! – повторяли нам. – Еще сто метров, и мы у цели!” Но как дойти до нее, если сил совсем не осталось? Атаки проходили совсем не так, как нас учили. Мы оставались на тех же позициях уже не первую неделю, бились за каждый клочок земли, пытаясь забрать у русских хоть десять-пятнадцать метров, – даже такая мелочь считалась большим успехом. Но самое главное, русские обороняли узкую прибрежную полосу, метров триста глубиной, спускавшуюся крутыми склонами к Волге, где и располагались командные пункты русских армий и дивизий. Их защитники фанатично относились к своей боевой задаче, неуклонно следуя распоряжениям свыше: “Удержать позиции любой ценой, ведь за вами – наши генералы!” Мы никак не могли пройти последние сто метров, которые и были, по сути, нашей главной целью».

Герхард Мюнх, служивший в то время командиром батальона, быстро понял, что с наличными воинскими силами и вооружением ни одна сторона не сумеет одержать верх в боях от дома к дому: «Если враг уже удерживает лестницу или первый этаж, не стоит даже пытаться захватывать [этот дом], ибо ничего не выйдет. Если ни одна попытка так и не увенчалась успехом, но если вам повезло и удалось вытащить своих раненых – остановитесь. Действия в этом районе так и не сдвинутся с мертвой точки… Изменить ничего нельзя, если, конечно, полдесятка новых дивизий не придут на выручку… Впрочем, боюсь, и тогда не поделаешь ничего».

Германское наступление захлебнулось по всему городу: советские снайперы, скрывавшиеся в руинах, делали всякое открытое передвижение в дневное время смертельно опасным. Снайперов боялись и ненавидели. С точки зрения многих немцев, они олицетворяли собой всю гнусность, подлость и бесчестность битвы за Сталинград. «Русского снайпера, орудовавшего в нашем секторе, снова и снова прославляли как великого героя, – рассказывает Герхард Мюнх. – Однако мне он представляется отвратительнейшим созданием. Думаю, их работа сопоставима с охотой на дичь из засады, но это уж не по-солдатски. Так я думаю».

«Нам приходилось все труднее, – вспоминает Иоахим Штемпель, – каждая атака стоила таких потерь! Нетрудно было понять: скоро в живых не останется вообще никого. И мы прекрасно знали, что каждую ночь русские переправляют через Волгу свежие войска. А у нас резервов не было, вот и приходилось держаться до последнего, точно прикованным к месту». Впрочем, немецкая сторона также получала подкрепления – однако неопытные солдаты быстро гибли в разрушенном Сталинграде: «Один эпизод навсегда останется в моей памяти: крики радости, которыми разразились бойцы нашего батальона, услышав о том, что вот-вот прибудет шестьдесят-семьдесят человек из резерва. Разумеется, эта новость вселила во всех такую надежду, что ни о чем другом и думать не могли. А потом они прибыли – совсем юнцы, лет восемнадцати-девятнадцати, прошедшие примерно четырехнедельную подготовку. Той ночью мы угодили в настоящий ад. Вначале ударила вражеская артиллерия, затем русские ворвались в наши окопы. Нечеловеческими усилиями – сам командир батальона пришел мне на помощь в бою – мы вытеснили русских вон из траншей. И в первом же бою выбыло из строя больше половины желторотых резервистов: кого-то ранили, кого-то убили. А все потому, что им не хватало интуиции, чувства опасности, которые необходимы в подобных схватках. Они просто не умели драться, как дрались мы, уже закаленные бойцы».