Проживи мою жизнь - Терри Блик

Зам положил ладони на стол:

– То есть как это – если?.. Ты не уверена, что ли? Тогда я не понимаю, зачем…

Оборвала на полуслове:

– Это не проблема дня, Анри. Я разберусь позже. Дальше?

Искоса глянул, кашлянул:

– С ней была Марта. Как у тебя с этим?

Будто облако набежало на сияющее солнце:

– С этим трудно. Но это тоже не сейчас. Что ещё?

Шамблен покрутил карандаш, постучал наконечником по столу:

– Что у тебя с Максом?

Спокойно, бесстрастно:

– Мы расстались.

– Давно?

– Три дня назад.

Заместитель откинулся на спинку стула, всмотрелся в директора, просчитывая в уме возможные варианты: они поссорились, она решила утешиться с Дианой. Или наоборот? Сначала Диана, потом разбежались? Понял, что запутался, расстроился, но вслух спросил только одно:

– Ты из-за него так внезапно улетела?

Верлен, игнорируя вопрос, поднялась из-за стола, подошла к окну, прислонилась плечом, сложила руки на груди:

– Анри, всё, что ты говоришь, кроме «мы не снимали с неё подозрений», – моё личное дело и никак не влияет на ситуацию. Да и на мою безопасность тоже. Ещё какие-то проблемы видишь?

Пожал плечами:

– Да вроде нет.

Прерывисто вздохнула:

– Вот и я не вижу. Так что давай обсудим, что мы делаем дальше.

Шамблен тоже встал, подошёл, упёрся лбом в стекло.

– Какие предложения?

Майя украдкой глянула на ладонь: Диана, прощаясь, поцеловала её в середину. Сомкнула пальцы, представляя, что удерживает внутри горячее дыхание, замерла. Смерила взглядом изучающего её зама.

– Что удалось найти на наших фигурантов?

Зам задумался, сверкнул глазами, ответил вопросом:

– Думаешь, это всё связано? Карли, Марта, Солодов?

Верлен нахмурилась: предчувствие беды жёсткими ремнями взнуздало едва освободившееся сердце. Бесстрастно вымолвила то, что с самого воскресенья сидело в виске ржавым гвоздём:

– Безусловно. Карли, Марта, Солодов – безусловно. И ещё, мне кажется, сюда нужно добавлять Орлову. У нас их четверо, и мне необходимы хоть какие-то данные прямо сейчас. Немедля. Я не могу больше ждать, Анри.

Заместитель нахмурился, мысленно восстанавливая в памяти события шестилетней давности, прикрыл глаза:

– Давай оттолкнёмся от твоей сестры. Ты сказала, искать пересечения, когда ей было двадцать. Марта тогда вообще не желала общаться ни с отцом, ни с матерью. Сорбонна сильно затянула её, это бунтарство, отказ от дома, уход в общежитие… Исчезала, бросала трубку, не приезжала даже на праздники… Вполне возможно, что там было что-то серьёзное.

Майю передёрнуло от воспоминаний, всплывших дохлыми рыбами: как не заталкивался воздух в лопнувшие лёгкие от одного взгляда на доверчивое, открытое, детское лицо с той школьной фотографии, так похожее на Диану, и как следом обрушилась мысль, что, возможно, из-за этого Солодов преследует Диану. И как от того, что не знает, преследует ли, или они действуют заодно, тошнило её под школьным забором и рвало в гостинице чёрной желчью отвращения…

Об этом – тоже никому и никогда, никогда и никому, потому что «добейся полной бесчувственности, полной бесстрастности, чтобы ни одна живая душа не могла сказать, что тебе хорошо или больно»… Содрогнулась, стукнулась гудящим затылком об оконный профиль, уставилась в потолок:

– Я уверена. Мне кажется, нам нужно сейчас поднять всё, что только можно, об этой Ольге. Мы знаем, что она из Мурманска, знаем, что примерно в восемнадцать лет вышла замуж, знаем, куда поступила учиться. Дальше-то что? Так сложно получить элементарные сведения из ЗАГСа? И кто всё-таки жена Солодова, и что с ней случилось?

Шамблен хмуро ответил:

– Мы стараемся. Лето. Те, к кому можно подойти, чтобы посмотрели в системе, в отпусках.

Верлен покатала желваки на скулах, проронила:

– Ты же услышал, что мне нужно это сейчас?

– Май, я всё понимаю, но куда мы теперь-то торопимся? Мы всё найдём, но только не в один же день.

Верлен с тоской смотрела на ленивую Неву: «Как ты не понимаешь… я люблю её. Она у меня ночует. Я с ней сплю. Сплю и не уверена, что она мне не враг. Я должна знать. Пока не поздно. Впрочем, кажется, уже поздно… потому что я хочу жить с ней всегда. Точнее, сколько получится, с её легкомыслием… Прости, что я несправедлива к тебе, друг мой».

Шамблен ещё постоял, потом уже повернулся к дверям, когда спину погладило тихое и тёплое:

– Спасибо тебе, Анри.

Мягко откликнулся:

– Я дорожу тобой. Если ты счастлива, то пусть всё будет так, как есть. И да, я обожаю, когда ты улыбаешься.

Шамблен ушёл, и пришлось вернуться к своим прямым обязанностям, на которые оставалось всё меньше и меньше времени, потому что рука тянулась к мобильному – позвонить, услышать голос, в котором плавились коньяк и шоколад, проверить, что исчезнувшая ночь – не плод воспалённого загнанного воображения, ещё раз спросить – правда ли, что вернётся… Не стала. Бесчувственность и бесстрастность, абсолютная недоступность и неподвластность. Хотя бы в эфире, хотя бы публично, хотя бы делая вид…

Снова засела за документы, поглядывая на зависшую у школы танго точку «Фиата», мельком подумала: «Интересно, бывает ли у тебя отпуск? Вряд ли, конечно: те, у кого есть собственное дело, в отпуск не ходят. А было бы здорово взять дней пять – семь, махнуть на пустынный остров, подальше от людей, нескромных взглядов… Спросить, что ли, вечером…»

Он уехал из Мурманска вслед за ней, но нашёл её только через четыре года, в одном из ресторанов, и прятался в обшитом деревом, скрытом зелёными искусственными ветвями винограда укромном уголке, потягивал коньяк, слушал невыносимо пряный, достигающий до невидимых жил голос, перебирающий звуки старинных песен, словно драгоценные камни. Наблюдал за движениями бархатистых рук, погружающихся в гитарные струны, пожирал неутолённым взглядом.

Эти тайные встречи с ней, о которых она и не подозревала, стали его страстью. Он дотрагивался взглядом до тёплого шёлка белоснежной концертной рубахи, разлитой по плечам, пробирался под неё, ловя играющие блики на загорелой коже, и потом, возвращаясь под утро домой, беспамятно, исступлённо шептал проклятия и обещания.

Он выходил в каменный лабиринт, размытый постоянными дождями, пытаясь расправить плечи от сминающих их снов, погружая разбитые о стены пальцы в крошево ночной тьмы, яростно желая только одного: чтобы она, дерзкая и нежная, принадлежала ему, и только ему.

Он тогда бежал, не замечая ни льда, ни снега, разрывая грудью бессильную взорваться светом ночную тьму, когда узнал, что дикий хохот, и кровь, и драка в гулких сводах сделали её свободной. Выследил, поймал, уговорил, купил – приобрёл. А спустя шесть лет она сломалась. Его самая дорогая вещь сломалась. Он снова потерял её. Теперь уже навсегда.