Что было, что будет - Элис Хоффман

Горожане сочли резонным допросить Ребекку насчет лихорадки. Довольно скоро ее привели в зал собраний, где каждый старался разглядеть в ней какие-то признаки того, что на их город ниспослано испытание. Пути Господни неисповедимы, это так, но то же самое можно сказать и о дьяволе. Разве не в этом причина, что выдающиеся мужчины часто жаждут того, от чего им лучше держаться подальше? И что женщины нередко ударяются в тщеславие, и даже ребятишкам необходимо руководство, иначе они споткнутся и упадут? Отцы города отобрали у Ребекки серебряный компас, который она хранила в кармане, сняли звезду с ее шеи; они взяли у малышки золотой колокольчик и не обращали внимания на ее плач.

Некоторые, вроде Мэри, давно подозревали что-то неладное, но теперь и отцы города согласились, что необходимо провести испытание. Всем известно, что ведьмы не чувствуют боли, поэтому и был выбран болевой метод. В ботинок Ребекки бросили горячий уголь, и жители еще больше уверились в своей правоте, когда Ребекка не вскрикнула, хотя все видели ожог на ноге, обуглившуюся кожу. Тогда они принялись загонять булавки ей под ногти, но она по-прежнему не произнесла ни слова, хотя пальцы у нее стали алыми, а несколько ногтей отвалились. Они добавили в жаркое, которым накормили ее, целые желуди, но она их не выплюнула. Наконец, добропорядочным жительницам города было велено зашить камни в подол ее платья и плаща, а потом насыпать камней ей в ботинки, прежде чем привести на озеро.

Наступил полдень, когда Стелла дошла до жуткого описания того, что произошло в футах десяти, не больше, от того места, где она сейчас сидела на корточках под голубым небосводом, который в тот день был затянут тучами. Они протащили Ребекку Спарроу по тропинке, где в то время росла ежевика, не заботясь о том, что камни в ботинках так изранили ей ноги, что кровь начала просачиваться сквозь подошвы. Стоял январь, слишком ранняя пора для подснежников, но тем не менее там, куда падала кровь Ребекки, вырастали цветы. Все остальное было сожжено. На этой тропе больше никогда не росла трава, даже чертополох никогда не давал свои ростки, как и молочай, как и дурман. Людское дыхание обращалось в пар, который клубился мутными облачками. В тот день мир, казалось, лишился своих красок: небеса были свинцовые, камыш — тускло-коричневый, сено на полях, подернутых морозцем, — светло-желтым.

С испытанием решили подождать — думали, что лед вот-вот растает, но каждый день был холоднее предыдущего. Когда слег один из Хэпгудов, а затем умерли двое кузенов Уайтов, все решили, что ждать больше нельзя: мальчишек послали прорубить полынью. Несколько часов прошло в спорах, веревку какой прочности использовать. Стелла читала эти строки и спрашивала у самой себя, убежала бы Ребекка, представься ей такой случай. В примечании Мэтт высказал предположение, что идею о ночных полетах ведьм могли внушить галлюциногенные вещества. В то время, по замечанию Мэтта, снадобья для полетов были в большом ходу. Даже Френсис Бэкон описывал рецепт ядовитой смеси, куда входили болиголов, белладонна, шафран и листья тополя.

Многие из этих ядовитых растений можно было легко отыскать в полях вокруг Юнити, но что увидела бы та, которая поднялась бы над городом? Разве она не стала бы тосковать по действительно важным вещам, если бы отдалилась на такое расстояние от всего мира? Ребекка, оставленная на попечение Хатауэев, была привязана к земле из-за своей маленькой дочурки. Она даже не пыталась бежать, не говоря уже о том, чтобы улететь. У нее ничего не было за душой, кроме груза преданности. Все, чем она владела на этом свете, помещалось в одной корзинке: колокольчик, компас, два платья и несколько кусков ячменного мыла, способного отстирать любое пятно, будь оно от смолы, жирного соуса или крови. Городским женщинам вручили большие ножницы и велели отрезать ей волосы. И хотя была зима, воробьи щебетали, как весной. Подо льдом передвигались черепахи, казавшиеся с берега бревнышками.

Многие участники этого дела никак не могли понять, почему Ребекка отказывается говорить, некоторые занесли этот факт в свои дневники. Но, прочитав воспоминания Чарлза Хатауэя о том дне, Мэтт узнал, что ее последние слова уже были сказаны, на кухне у Хатауэев, где вдова Сэмюеля не спускала с рук младенца Ребекки, хотя явно предпочитала нянчить свое собственное дитя.

«Я вас прощаю».

Все слушали внимательно, но были не уверены, что услышали именно эти слова, так как после Ребекка вела себя как немая. Хотя, конечно, никто не нуждался в ее лживых обещаниях. Если окажется, что она невиновна, то ее попросят занять свое место среди добропорядочных жительниц, тех самых, что зашили камни в подол ее одежды. Но та, которая выжила бы в испытании водой, все равно не считалась бы безгрешной, несмотря ни на какие камни, тянущие ко дну. Ее ведь пытали огнем и булавками, она ведь ходила по стеклу и не уклонялась от стрел, она ведь ничего не чувствовала. С нее сняли ботинки, в них было столько крови, что снежный сугроб окрасился в алый цвет. Когда они опустили ее под лед в первый раз, из глубины озера донеслось бульканье. Воробьи зачирикали, лед застонал. Тогда ее вытянули на поверхность на той веревке, которую в конце концов выбрали, — на самой крепкой — и попросили признаться. Она молчала, и они снова опустили ее под лед. Возможно, ее губы сомкнулись от холода, возможно, она потеряла голос. Они дважды повторяли испытание, но при следующей попытке, потянув за веревку, легко ее вытянули. На другом конце ничего не оказалось, кроме пучка водорослей.

Колокольчик, компас, звезду и косу темных волос заперли в ящик стола в доме Чарлза Хатауэя, но по ночам Хатауэй слышал их, даже из запертого ящика. Неважно, что он лежал у себя в кровати, эти вещи разговаривали с ним. Прошло совсем немного времени, и он больше ничего не слышал, кроме голоса Ребекки. Он не откликался, когда жена звала его, оставался безучастным к грому во время бурь и часто бесцельно бродил по городу. Он начал так бояться воды, что перестал умываться. От него воняло, он совсем запаршивел, так что даже собственная лошадь шарахалась в сторону; жена, невестка и внук отказывались сидеть с ним за одним столом.

Сару Спарроу вырастили Хатауэй, но, когда ей исполнилось тринадцать, она открыла ящик стола, где хранились вещи ее матери. Она услышала зов Ребекки так же ясно, как когда-то его услышал ее дед. Она оглядела дом Хатауэев и вспомнила, что ей здесь не место. Сара убежала, за ней отправился Хатауэй — все-таки родная внучка, — но стоило ему приблизиться к озеру, как он вновь услышал голос Ребекки. Впрочем, он никогда не переставал его слышать, просто тот со временем начал звучать тише. Теперь же он гремел во всю мощь. Возможно, именно этот голос испугал его лошадь, которая понесла с того самого места, где сейчас сидела Стелла и где ничего не росло, где до сих пор летали тучи комаров и небо обрушивалось на землю голубыми волнами. Стелла отложила в сторону диссертацию Мэтта; стало слишком темно, чтобы читать, да и в любом случае она почти закончила. Теперь, когда она узнала о том, что случилось, ей захотелось оставить работу дяди у себя. С какой стати делиться с городом, который все это совершил? Стелла собрала вещи и направилась к аллее Дохлой Лошади. Листва шелестела на ветру, звенели пустые камыши, словно колокольчики. Аллея была погружена в темные тени, и, хотя мать Стеллы и бабушка находились всего в каких-то пятистах ярдах, в большом старом доме, здесь было одиноко. Стелла думала о Ребекке в хлюпающих кровью ботинках. Она думала о Саре, которую вырастила женщина, презиравшая девочку. Она думала о лошади, которая помчалась сломя голову по берегу, а потом и по воде, пока не провалилась где-то в самом центре водоема, по утверждениям людей, бездонного.