По ту сторону рифта - Питер Уоттс

– Спасибо, – шепчет Кларк и со всего размаху бьет напарницу в лицо.

Та отлетает назад, наталкивается на стол. Лени спокойно идет вперед, в сосульке зеркала виднеется ее отражение: линзы на глазах словно сияют.

– О, господи, – хныкает Баллард. – Лени, извини меня.

Кларк становится над ней.

– Не стоит.

Она видит себя словно какую-то развернутую схему, где каждая деталь аккуратно поименована.

«Вот тут определенное количество злости. А здесь – ненависти. Столько всего, что хочется выплеснуть на другого».

И смотрит на Баллард, съежившуюся на полу.

– Думаю, я начну с тебя.

Но ее терапия заканчивается, и Лени не успевает даже разогреться. Кают-компанию наполняет неожиданный шум, пронзительный, размеренный, смутно знакомый. Кларк только через несколько секунд вспоминает, что же издает этот звук, а потом опускает ногу.

В рубке раздается звонок телефона.

Сегодня Дженет Баллард отправляется домой.

Уже полчаса скаф все глубже погружается в полночную тьму. Теперь на мониторе видно, как он огромным распухшим головастиком устраивается в стыковочном агрегате «Биб». Эхом отражаются и умирают звуки механического совокупления. Люк в потолке откидывается.

Замена Баллард спускается по лестнице, уже в гидрокостюме, смотрит вокруг непроницаемыми глазами без зрачков. Перчатки костюма сняты, рукава расстегнуты до предплечья. Кларк замечает тонкие шрамы, бегущие вдоль запястий, и еле заметно улыбается. Про себя.

«Интересно, а ждет ли там, наверху, еще одна Баллард, на случай, если бы не справилась я?»

Позади, дальше по коридору, с шипением открывается люк. Появляется Дженет, с однимединственным чемоданом, уже без костюма и с заплывшим глазом. Она, похоже, собирается что-то сказать, но останавливается, когда видит вновь прибывшего, смотрит на него какое-то время, потом едва заметно кивает и забирается в брюхо машины, не произнеся ни слова.

Команда скафа с ними не разговаривает. Никаких приветствий, никакой болтовни для поднятия морального духа. Возможно, их проинструктировали на этот счет, а может, они все сообразили сами. Шлюз с гулом захлопывается. Лязгнув на прощание, челнок отваливает от станции.

Кларк пересекает кают-компанию и смотрит в камеру. Потом протягивает руку за раму, усеянную осколками, и вырывает провод питания из стены.

«Нам это больше не нужно», – думает она, зная, что где-то там, далеко отсюда, с ней согласились.

Лени и новенький осматривают друг друга мертвыми белыми глазами.

– Я – Лабин, – в конце концов произносит он.

«Баллард снова оказалась права, – понимает Кларк. – От нормальных здесь никакого толку…»

Но она не возражает. Возвращаться Лени не собирается.

В личном общении я довольно жизнерадостный человек. Похоже, многих это удивляет.

Не знаю, чего они ожидали: наверное, какого-нибудь стареющего гота в черной коже и с подведенными глазами. Но если я вообще кому-то известен, то в основном как Чувак, Который Пишет Все Эти Депрессивные Истории. Мне больше всего нравится, как выразил эти настроения Джеймс Николл: «Когда я чувствую, что моя тяга к жизни становится слишком сильной, то перечитываю Питера Уоттса», – но вообще-то он тут далеко не одинок. Размышляя, что бы такого написать в этом эссе, я наскоро прошелся Гуглом по характеристикам, которые часто применяют к моей прозе. Для наглядности приведу некоторые из них:

• Брутальный

• Мрачный (зачастую «бескомпромиссно»)

• Параноидальный

• Кошмарный

• Беспощадный

• Самые темные уголки человеческой психики

• Уродливый

• Жестокий

• Человеконенавистнический (мизантропический)

• Антиутопический

Две последние очень популярны. По запросу моего имени в связке с «мизантропией» и ее вариантами поиск выдает около десяти тысяч ссылок; «Питер Уоттс» совместно с «антиутопией» и «дистопией» приносит уже почти 150 000 (хотя, надо думать, не все из них по мою душу).

Берусь утверждать, что это серьезное искажение истины.

Один из сборников Харлана Эллисона[74]открывается гиперболизированным Авторским Предуведомлением о чувстве подавленности, которое грозит вам, если вы прочтете всю книгу за один присест. Я не такой. Я бы вам такую подлянку делать не стал – потому что, откровенно говоря, не считаю свои творения особо депрессивными.

Взять хотя бы истории в этом томике. «Ничтожества» – фанфик, дань уважения одному из моих любимых фильмов, а также – что удивило меня самого – размышление о психологии миссионеров. «Гром небесный» целиком высосан из пальца, без всякой подготовки; это спонтанно возникшая фантазия, начало которой дала моя бывшая девушка, выглянув как-то раз в окно и сказав: «Ух ты, да те тучи совсем как живые». «В глазах Господа» ставит вопрос о том, как нам определить в человеке монстра – по побуждениям или поступкам. А «Остров» возник как мое личное «фи» тем лентяям от литературы, которые уповают на звездные врата, решая проблему расстояний. Ни одна из этих вещей не приближается к антиутопии в том смысле, как, скажем, «Взглянули агнцы горе» Джона Браннера.

Есть в них место и чуду. Прозрачный организм, окруживший целую звезду; русалки, что парят близ океанского дна, среди ночных пейзажей и огней; вконец запутавшееся Нечто, чья эволюционная биология реабилитирует Ламарка. Даже в идее о колоссальном, медлительном разуме, якобы присущем облакам, таится некая ветхозаветная красота. Удались ли при этом сами истории, судить уже вам… но вещи, которые они стремятся описать, граничат – на мой взгляд, по крайней мере, – с возвышенным.

(Стоит также признать, что на этих страницах найдется и кой-какая паршивая писанина. В частности, плаксивая и перегруженная деталями «Плоть, ставшая словом» морально устарела. Меня слегка озадачило, что славные ребята из «Тахиона» решили включить ее в сборник, который, теоретически, люди будут читать удовольствия ради. Ну что ж. Все с чего-то начинали.)

Мировоззрение, которое стоит за этими историями, может прийтись по вкусу не всем. К примеру, люди не привыкли видеть, как их самые благородные мечты и устремления сводят к детерминированному искрению химических веществ в черепной коробке. Некоторые могут воспротивиться идее, что музыку по-прежнему заказывает ствол мозга, в чем бы нас ни уверял избалованный, вздорный неокортекс. Самый фундаментальный принцип человеческой биологии – представление, что эволюция смастерила нас при помощи того же метода проб и ошибок, который породил и все без исключения остальные формы жизни на планете, – кое-кто и вовсе сочтет неприкрытым оскорблением. Но в кругах, в которых вращаюсь я, такие идеи не считаются мрачными. Это всего лишь биология: нейтральная, эмпиричная, практичная. Я вырос на этих идеях, мне они кажутся классными. У меня ни разу не возникало желания вскрыть вены, когда я что-нибудь такое сочинял. Если вы испытываете подобные чувства, читая написанное мной… ну что ж, это ваши проблемы.