Лена Сквоттер и парагон возмездия - Леонид Каганов

— А правда, что ваш муж, Иленин дедушка, был шаман? — продолжала Даша, то ли опасаясь, что мы снова сцепимся, то ли пытаясь что-то понять для себя.

— Ну, прямо муж… — Бабушка задумалась. — Но красив был, чертяка! Особенно когда вырядится. А уж меня любил… Замуж звал, умолял с ним остаться, говорил, я прирожденная шаманка… Образованный человек, между прочим, врач! Не полено кедровое! — Бабушка обиженно покосилась на меня, словно я что-то говорила плохое о дедушке.

Она погрузилась в воспоминания и даже полуприкрыла веки, и мне снова показалось, что она не следит за дорогой, но это, конечно, было не так. В какой-то момент бабушка резко крутанула руль, посигналила, а затем открыла окошко и рявкнула туда: «Sie haben Angst, Bitches!» После чего продолжила как ни в чем не бывало:

— Шаман потомственный, а учился в Ленинграде, между прочим. По-русски говорил прекрасно, книги читал. Лечиться к нему за пятьсот километров приезжали, народным депутатом был от округа. Орденов у него было…

— За лечение? — удивленно спросила Даша.

— За войну. — Бабушка покосилась на нее. — Он же фронтовик.

— А он жив? — спросила Даша.

Бабушка долго молчала, и я подумала, что она не станет отвечать. По крайней мере я ее об этом никогда не спрашивала. Но она ответила неохотно:

— Не знаю.

Тут уже удивилась я:

— И ты за все эти годы не поинтересовалась?

— Nein, — покачала головой бабушка.

— Почему же? — удивилась я.

Бабушка повернулась и ехидно смерила меня взглядом. Мне очень хотелось ее спросить, знала ли она про Кутузова, но глаза снова начало пощипывать, и я решила не поднимать эту тему.

Молчание нарушила Даша:

— Скажите, Гертруда Гавриловна, — бесцеремонно продолжала она, — а у вас… авария случилась?

— Нет, — покачала головой бабушка, — у меня не авария, у меня целая катастрофа была. Вертолет в сопку врезался. Где был позвоночник — теперь титановые пластинки.

— Расскажите? — нагло попросила Дарья. — Больно было?

— Вам, Дашенька, — сухо ответила бабушка, — этот опыт не пригодится. А больно было, да. Только уже потом — когда выяснилось, что инвалиды в России никому не нужны. Будь ты хоть трижды геолог и Герой труда. Ты много видела инвалидов в России, деточка?

— Вообще-то немного, — призналась Даша.

— Вот в Германии зато насмотришься на каждом шагу. Только не потому, что их здесь больше, а потому, что здесь они гуляют повсюду, а в России сидят по своим квартирам, к батареям прикованные, и гниют у телевизоров. Квартиру мне дали за заслуги! — возмущенно фыркнула она. — Была ли ты, Дашенька, в гостях у мамы Лениной, видела ли ту квартиру?

— Ну, — смутилась Даша, — по-моему, очень хорошая квартира, в хорошем доме. Внутри я не была, видела только этаж.

— Угу, — сказала бабушка совсем по-совиному, — угу. Вот именно — этаж. Какой этаж?

— Третий.

— Вот именно, третий. А дом без лифта. Это чтоб я глаза не мозолила. Послушайте меня, девочки: Германия — вот лучшая страна. Не только для инвалида и пенсионера, а и для молодых тоже! Не надумали еще переезжать?

— Спасибо, бабушка, — усмехнулась я, — опять ты за свое… Молодым тут совсем делать нечего.

— Не знаешь, а говоришь! — с горячностью подхватила бабушка. — Здесь и театры, и музеи, и весь мир объездить можно отсюда!

Зная бабушку, я не стала спорить — бесполезно.

— Нет, вы посмотрите, как он прижимается! — снова взорвалась бабушка и ударила по сигналу.

Я не успела опомниться, как она выхватила у меня из рук мой новенький смартфончик последней модели и выставила в открытое окно — я всерьез испугалась, что она его выкинет. Но она не выкинула, а просто подержала на ветру. На легковушку, так возмутившую бабушку, этот жест почему-то произвел неизгладимое впечатление — она отстала и съехала на самую медленную полосу.

— Die Pisser haben Schiess, — удовлетворенно объяснила бабушка. — Знают, что будет, если сфотографирую и в полицию отправлю.

Она вернула мне смартфончик. Я хмыкнула.

— А как вы сюда-то попали, в Германию? — не унималась Даша.

Бабушка пожала плечами.

— Сделала себе бумаги, что я поволжская немка. С именем мне повезло — Гертруда. Знала бы моя мать, когда мне это имя давала, она-то думала — герой труда сокращенно. Революционерка была, между прочим. Зимний брала с матросами.

Русский человек всегда движется в сторону кухни и там выпадает в осадок. Это закон. Как бы вы ни спланировали квартиру, сколько бы журнальных столиков, пуфиков и торшеров ни натаскали из икей, все равно ваши гости, едва сняв обувь, безошибочно направятся в кухню, останутся там на весь вечер и вдобавок примутся говорить о политике. Это тоже неизбежно.

Один мой знакомый диетолог считает, что виной тому генетическая память извечного русского голода, которая заставляет организм, попав в гости, искать кухню как источник еды. Это достаточно глупая гипотеза хотя бы потому, что в мировой истории русский народ никогда не был самым голодным.

Другой мой знакомый бард утверждает, что таков рефлекс советской интеллигенции — запираться на кухне от прослушки и шептаться про политику. Эта гипотеза тоже не выдерживает никакой критики хотя бы потому, что тогда интеллигентами придется считать все население России. Уже не говоря о том, что именно кухня со своими вентиляционными communication channels просто рождена для самых разных прослушек. Удобнее для установки прослушек может быть только сортир. Но в нем граждане России запираются говорить не о политике, а о любви.

Поэтому моя личная гипотеза гласит, что подавляющая часть населения России, а уж особенно вся наша так называемая интеллигенция, — это уцелевшие в ходе естественного отбора потомки тех самых кухарок, которым, по словам реликтового Ленина, следует учиться управлять государством. В моем случае по крайней мере это именно так, хотя свою прабабушку, штурмовавшую, как выяснилось, Зимний, я не застала.

Прибыв в Мюльхайм, мы, разумеется, засели на кухне. Единственное, чем я всерьез озаботилась, — это чтобы беседа не свернула на политику, потому что такая беседа с бабушкой всегда оканчивается ссорой, и вести ее можно лишь в день отъезда, когда кавайность расставания все-таки не позволит ощущению моральной пропасти перерасти в настоящее отвращение друг к другу.

Всякий раз, бывая в гостях у бабушки, я удивлялась, как ловко она крутится по кухне на своей инвалидной коляске, орудуя кухонной техникой и посудой. Немецкие квартиры, впрочем, сделаны с размахом. Первые чувства русского человека, попавшего в немецкий дом, — смесь жалости и сострадания к обитателю квартиры, что тот настолько неумело распорядился планировкой жилища: так много свободного места бездарно пропадает на кухне, в коридорах и санузлах. Ведь из этого можно было выкроить лишнюю комнату, а то и две! Думаю, такое же чувство испытывает китаец, попав в московскую двушку, или немец, оказавшийся в доме американца. Однако, глядя на бабушку, мне сложно представить, как она смогла бы крутиться на своей коляске по московскому линолеуму.