Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

— У меня нет картин.

— О! О! Зачем эти штуки с нами! — перебил бесцеремонно Тит. — Знаем хорошо о твоих богатствах.

Жарский оборвал разговор, внезапно прощаясь, и шепнул Яну на ухо:

— Завтра к вашим услугам.

— Знаешь, — начал Мамонич после его ухода, — это большой оригинал. Он приобретает картины и запирает их, чтобы никто их не видел; не показывает никому. В сундуках и ящиках лежат у него дорогие полотна, приобретенные в монастырях в качестве копий, старательно свернутые, занумерованные, которые никогда не увидят дневного света, разве после его смерти… Но скажи мне, что ты делал у каштеляна?

Ян ничего не скрыл от друга; он рассказал ему все.

— Скверно! — сказал Тит. — Каштелянша хочет, очевидно, позабавиться на твой счет, а ты подчиняешься ее капризам, как ребенок. Это может обойтись тебе дорого. Влюбленному в нее (если, к несчастью, это должно случиться), знаешь, что тебе остается? Притворяться совершенно равнодушным, вежливо иронизировать и смеяться, это еще единственное средство. Нежностью дела там не выиграешь. Француженка, я уверен, даже вместе с мужем будет над тобой смеяться. Ты будешь страдать, а она будет торжествовать, как над недорослем. Скверно это кончится, я тебе предсказываю. Даром потеряешь время. Ты дал им две картины, разве мало? Перестань ходить под каким-нибудь предлогом.

— Не могу.

— Будь тогда холодным и равнодушным.

— Я не умею играть; я таков, каким меня сделали обстоятельства.

— Без дозы игры нет жизни. Впрочем, как хочешь. Что касается этого старика, что я нашел для тебя, не выпускай его из рук; в худшем случае это все-таки спасение. Он по крайней мере любит картины и понимает их. В знании никто ему не откажет, а самое странное и почти непонятное то, что прячет картины и ласкает их, как скупец сокровища. Целые дни проводит над ними [25]. Случалось мне застать его над почерневшим Бамбахом, отыскивавшим с трудом мысли автора, утерянные эффекты, почерневшие вследствие выпадения дна или под проклятым лаком; случалось мне видеть его на коленях перед картинами в экстазе и порыве юноши. Тогда лицо его меняется, глаза застилают слезы. Запершись на ключ, он развертывает свои любимые картины и начинает их осмотр. Каждая из них известна ему до мельчайших подробностей, отреставрирована, почищена и как можно заботливее сохранена. Ему кажется, что чужой глаз отнял бы что-нибудь при обзоре его сокровищ. Он живет в идеальном мире искусства, как никто должно быть еще не жил. Помню раз (так как мы давно знакомы), как он рассказывал всю историю одной картины. В костюмах изображенных лиц, в их физиономиях, в окружающей обстановке он нашел данные для построения целого рассказа, он угадывал жизнь, заканчивал творение, словом — можно было сказать, что сам создал ее, так великолепно знал. Раз с кем-то равнодушным и полузнатоком я попал к нему в момент осмотра, когда он, не запершись, рассматривал картину Чеховича: "Возвращение зрения св. Павлу". Полузнаток бросил небрежно мнение, едва взглянув на картину. Жарский покраснел, возмущенный до бешенства. Гнев разомкнул обыкновенно закрытые его уста: "Вы или слепы, или легкомысленны!" воскликнул он. И стал в увлечении указывать красоты, выискивать мысли, толковать все великолепно… тогда у нас раскрылись глаза, и мы увидели то, чего даже не подозревали. Разобрать картину, прочесть в ней мысли — это не так легко, как может казаться. Колорит и рисунок гораздо легче оценить. Жаль мне твоих подаренных картин: Жарский узнал в тебе настоящего художника и хорошо бы уплатил за них. Теперь только держись и ничего не давай ему даром, он должен в конце концов купить что-нибудь из твоих работ, так как они ему очевидно нравятся. Кроме того, несмотря на свою странную скрытность, Жарский считается знатоком, а его визит к тебе и мнение о тебе, которого скрывать не будет, создаст тебе славу. Ну, будь здоров, я иду раздумывать над Геркулесом.

И Мамонич ушел, напевая, в шляпе набекрень.

Действительно, Ян, благодаря нескольким фразам, брошенным скорее случайно, чем нарочно, каштеляном и Жарским, был на пути к некоторой известности, гораздо успешнее, чем раньше, когда выставил свои картины. У нас обыкновенно толпа принимает готовое мнение и не заботится рассмотреть, правильно ли оно. Ян вдруг стал в глазах некоторых, не знавших раньше, какого держаться о нем мнения, знаменитым художником, но в то же время возникла сильная и могущественная зависть в лице его конкурентов.

Когда одни хвалили, другие насмехались, пуская в оборот странные слухи о Яне. Одни говорили, что он чей-то шпион (обыкновенное у нас обвинение), другие называли интриганом неизвестного происхождения, присвоившим себе чужую фамилию, иные провозглашали его маляром, похваляющимся чужой работой. Наиболее бездарные старались наиболее его чернить. Высокие цены за его работы называли сумасшедшим шарлатанством; протекцию каштеляна осмеивали безжалостно, высказывая догадки, что художник должен был добиться ее подлейшим образом. Словом, когда Ян почувствовал себя несколько более известным в этом новом мирке, он в то же время ощутил удары клеветы, которую услужливые знакомые старательно сообщали ему.

С презрением он отвернулся от тех, которые, прикидываясь вежливыми и охотно льстя, клеветали на него за глаза. Но заслуженное презрение показалось им неблагодарностью, его везде провозгласили гордецом.

Каштелян получил анонимное письмо, где ему сообщали, что Ругпиутис даже не дворянин, и пачкает его порог! Вся история отца была рассказана в этом письме с отвратительными добавлениями. Возмущенный покровитель бросил его в огонь не дочитав, с равнодушием важного барина пожав лишь плечами. На улице подосланные мальчишки встречали его ежеминутно, предлагая покрасить экипаж или двери. Проходя, встречал направленные на себя злые взгляды. Но все это Ян, будучи занят весь каштеляншей, перенес легко и без больших страданий.

Следующие посещения художника очень походили на первое; когда были часы позирования, муж обыкновенно уходил, они оставались вдвоем, разговор обрывался или тянулся медленно; но взгляд, в могущество которого женщина верила, непрерывно преследовал Яна.

Глаза ее говорили одно, уста совершенно другое. Ян не мог понять этой женской антитезы. Иногда красавица доводила разговор до крутых берегов, с которых легко было упасть на колени и сказать, что творится на сердце; но в опасные минуты она холодно вставала и становилась опять каштеляншей. Это были сладкие муки, но тем не менее муки. Ян спешил с портретом, сам, наконец, сообразив, что это не может довести его до чего-нибудь иного, кроме страданий разочарования. Но деспотичная, как женщина, пани Эльвира не позволяла торопиться с работой, не разрешала взять портрет на дом, нарочно затягивала сеансы.

Ян