Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы

– Я – лицо, не материально ответственное.

– Сам хоть слышишь, какой бред несешь?

Тут из спальни появился Кирилл. Вид у него был торжествующий. В обеих руках он нес по пригоршне золотых изделий: с бриллиантами, изумрудами, топазами.

– Красиво живешь, торгаш! – весело молвил мой любовник. И спросил меня: – Он отдал тебе то, что ты хотела?

– Нет. Поэтому развязывать его мы не будем.

– И вторую ногу я ему прострелю. Для надежности.

Кир снова очень ловко засунул кляп в рот пленнику.

Тот замычал, а Кирилл поднес пистолет к левому колену моего обидчика.

– Не туда, – приказала я. – Выше, чтоб меньше по девочкам ходил. Если выживет.

Мой спутник передвинул оружие, нацелил дуло в пах Егорычу. С моей стороны то был блеф чистой воды. Никогда бы не приказала своему напарнику стрелять. Но Кирилл… В нем я не была уверена. Уже не была. Кажется, ему понравилось распоряжаться жизнями людей.

Директор снова дернулся в своих путах и застонал. Он на глазах терял остатки мужества. Сколько раз я видела подобное. Особенно когда была на «химии»: люди, в обычной жизни гордые, смелые, сильные, в экстремальных условиях быстро сдаются и превращаются в хлюпиков. И наоборот: замухрышки и аутсайдеры в тяжелой ситуации вдруг становятся повелителями, мощными духом. Егорыч относился, оказывается, к первой категории: против овец – молодец, а против молодца – и сам овца. Не скрою: мне было приятно видеть его унижение. И вот он мелко-мелко закивал, со всем соглашаясь. Повинуясь моему взгляду, Кир вытащил из его рта кляп.

– У меня нет ничего, – просипел Николай Егорович. – Никаких записей. Отпустите, прошу вас…

– Он что, смеется над нами? – досадливо воскликнула я. – Стреляй, Кир. Возьми подушку и стреляй. Никто не услышит.

Кирилл хотел снова заткнуть рот Солнцеву, но тот наконец капитулировал. Проговорил:

– Там же, в потайном ящике секретера. Там второе дно – можно сдвинуть, под ним тетрадь. В ней записи последнего квартала. Больше в квартире ничего нет. Клянусь.

– Проверь, Кир.

Тот вышел. Потом крикнул из соседней комнаты:

– Есть!

Вернулся, протянул мне тетрадку. Я бегло пролистала ее. Это и в самом деле была «черная» бухгалтерия. Подробные записи мелкими, булавочными буквами. В глазах у меня зарябило от нолей. Бросилась в глаза запись: «10.000 – Промысл.». Бегло подумалось: «Уж не всесильный ли Промыслов, председатель столичного горсовета, имеется в виду?»

– Пошли, Кирилл, – скомандовала я.

– Развязывать его будем?

– Развяжи. Только сначала телефон обрежь. Пусть от соседей в «Скорую» звонит.

* * *

– «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест…» – продекламировала я.

– Ты чего? – удивленно воззрился на меня сидящий рядом Кирилл.

Прошло два дня. Мы ехали в его «Москвиче» от барыги с Цветного бульвара.

Солнцев оказался столь богатым, что даже по очень скромным ценам скупщика краденого его камни и золотишко потянули на двенадцать тысяч рублей. У нашего покупателя и денег-то столько сразу не нашлось. Пришлось нам ждать целых два дня, и только сегодня мы обменяли драгоценности на наличные. При этом барыга – вот жулик! – сказал, что достал всего десять дубов. Пришлось недодать ему золотую брошь с бриллиантами и изумрудами. (Кир благородно подарил ее мне.)

Откровенно говоря, в дни, последовавшие после нападения на директора, я стала особенно дергаться. Ведь, в отличие от Ритки, Порядиной и майора, Николай Егорович видел мое лицо. И узнал меня. И вспомнил мое имя. А даже если вдруг запамятовал – в отделе кадров универмага наверняка осталась моя фотография. Поэтому очень может быть, что меня, Наталью Рыжову, двадцати четырех лет, сейчас разыскивает вся милиция Москвы и Московской области.

Правда, Кирилл уверял, что мой Егорыч в милицию не обратится. Слишком многое ему тогда придется там объяснять. Вслух я соглашалась со своим другом – однако внутренне все равно напрягалась.

Кроме того, у директора наверняка имеются обширные связи – в том числе, конечно, и в криминальном мире. И он запросто может пустить по нашему с Киром следу каких-нибудь воров в законе. И пусть мой спутник со смехом уверял меня, что мы не на Сицилии, а в СССР мафии нет, я все равно боялась.

…Итак, мы с Киром возвращались от барыги. От Цветного до Суворовского – по бульварам езды пять минут. Мой подельник пребывал в возбужденно-радостном состоянии – как всегда, когда в руки ему попадала крупная сумма наличных. А я уплыла в мир собственных мыслей, в котором страх за будущее смешивался с надеждой.

Выходит, в глубокой задумчивости я процитировала пушкинский стих вслух. Точь-в-точь как мой Ванечка, который по каждому поводу готов цитировать поэтов… Ах, Ваня-Ваня!.. Как же мне тебя не хватает! И как бы я хотела быть с тобой! Но теперь это невозможно.

Кира я ответом не удостоила, и он, хохотнув, стал развивать мою мысль насчет «перемены мест» – все-таки мы с этим выжигой и плутом в ходе наших совместных операций научились понимать друг друга с полуслова:

– Ничего, завтра сделаем ноги… Как я рад, как рад, что мы едем в Ленинград! Может, прям сегодня сорвемся? В ночь?

– Нет. У нас деревянные деньги – забыл? Надо их здесь на доллары обменять. Куда мы их в Питере денем?

– Вечерком смотаюсь к своему другану, махну на «зелененькие». И сразу на вокзал, а?

– Нет, поедем завтра, дневным. «Юностью» или «Авророй».

– Ну, как скажешь.

– Знаешь, – предложила я под влиянием спонтанно пришедшей мне в голову идеи, – давай мою долю от последнего дела – пять тысяч получается, да? – ты оставишь в рублях.

– Почему? – воззрился на меня подельник.

– Не знаю, – почти откровенно ответила я, потому что и в самом деле не знала, зачем мне деревянные, когда мы собрались уходить на Запад. – Авось пригодятся.

– Ну, как скажешь.

Со скоростью восьмидесяти километров в час мы пронеслись по заснеженному Твербулю.

Твербулем называл это место Ванечка. Он рассказал мне, что раньше, до 1950 года, бронзовый Пушкин стоял в начале Тверского – ровно напротив того места, где находится сейчас. А еще он цитировал мне Маяковского: «На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну-ка, дайте – подсажу на пьедестал». И Булгакова: «Стрелял в него этот белогвардеец, раздробил ногу и обеспечил бессмертие». А потом здесь же, в любимом Ванечкином месте Москвы, мы с ним в последний раз повстречались…

Что-то я слишком много в последнее время стала думать о Ванечке. Очень хотелось повидать его перед нашим бегством. Но я понимала: этого делать нельзя. Ваня – мое слабое место, мой единственный якорь.

Кириллов «Москвич» свернул с бульвара налево, на Герцена. Мой друг остановил машину метрах в пятидесяти от нашей подворотни. Из соображений конспирации мы обычно не загоняли ее во двор. И хоть были опасения, что тачку на улице или разденут-разуют, или вовсе угонят, мы предпочитали держать ее подальше от собственного подъезда. Кир на всякий случай снимал и уносил с собой «дворники». И болты, крепившие колеса, были у него с секретом. А специальная кнопка в бардачке отключала аккумулятор.