Заложник. История менеджера ЮКОСа - Владимир Переверзин

Не исправила меня система. Не потерял я веры в людей и надежды на справедливость. Осужденный нагло и цинично, по полному беспределу, я надеялся хоть на какую-то справедливость. Мне хотелось, чтобы одна маленькая капелька справедливости упала на меня…

Адвокат просит перенести судебное заседание, в чем нам не отказывают. Мы ждем судебных разбирательств с колонией. Я знал, что бороться с ними сложно и опасно. В каждой колонии администрация ведет себя по-своему, и все в конечном счете решает личностный фактор.

Мне известно о многочисленных расправах над заключенными, об избиениях. Колонию потрясает случай с уроженцем города Ставрова Алексеем Пашуниным. Молодой парень после беседы с оперативником нашего отряда Куликовым Ильей Алексеевичем падает с лестницы, разбивается и умирает. Да, он нарушил режим и даже, возможно, сидел за совершенное преступление. Но это не повод прыгать с лестницы. После отбоя его не было на спальном месте, что заставило сотрудников колонии изрядно перенервничать. Его нашли в другом бараке, в расположении другого отряда, где он мирно пил чай со своим земляком. С ним долго «беседовали» в дежурке, куда его приволокли разгневанные сотрудники. Потом Алексея передали на перевоспитание во второй отряд, где лейтенант Куликов тоже провел убедительную профилактическую «беседу» с осужденным, после которой несчастный упал с лестницы. Не сомневайтесь, все подтверждается и объяснительными, написанными осужденными, и прокурорской проверкой, проведенной после несчастного случая!

Если посмотреть статистику ФСИН, то можно только удивиться количеству падающих с лестниц осужденных. Не повод ли задуматься о происходящем и отремонтировать все лестницы во всей системе?

Тучи надо мной начинают сгущаться. Звонить мне не разрешают, хотя я вижу у завхоза отряда мобильный телефон. Два раза в неделю ко мне приходит местный адвокат. Приходит с единственной целью – увидеть меня и удостовериться, что я жив, здоров и «не упал с лестницы». Я неукоснительно соблюдаю безумный режим и стараюсь держать себя в руках, что делать, поверьте мне, было очень нелегко… Ты варишься в этом котле, общаешься с осужденными, проводишь с ними все время. Время начинает тянуться долго и мучительно. Раз в неделю – не душ и не баня. Я не знаю, как назвать этот помывочный процесс. Омовение, наверное, или помывка. Время ограничено. Количество кранов с горячей и холодной водой тоже. Хватает только тазиков, в которых надо успеть помыться и постирать вещи… Своими глазами я видел мужиков, надевающих мокрые, только что постиранные штаны. Стирать и сушить в отряде – целая искусственно созданная проблема. Раз в неделю – обязательное «воспитательное мероприятие» – маршировка с песней. «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму!» – громко топая, орут зэки…

Один зэк поделится своей бедой. Его ночью вызывали на беседу завхоз и оперативник Куликов. Выбивали явку с повинной. Регулярно в колонию приходят ориентировки о совершенных преступлениях. Закрыть такую ориентировку – дело чести оперативника, а также вопрос денежного вознаграждения. Саше предложили сделку – взять на себя кражу, которую он не совершал.

«Много все равно не добавят, а мы тебя на УДО потом отпустим», – убеждал его оперативник.

По рассказам местных жителей, старшего оперуполномоченного лейтенанта Куликова в выходные дни можно встретить на рынке Владимира, где он подрабатывает торговлей розами…

Вопрос о снятии с меня взыскания затягивается. Сначала судья уходит в отпуск, потом беременеет и опять уходит – уже в декрет. Назначается новый судья. Я считаю дни. Атмосфера накаляется. Адвокат, каждый раз приходя в колонию, подписывает у начальника или его заместителя ордер на мое посещение. Начальник колонии, полковник Никифоров, не стесняется открыто угрожать, призывая меня к своему, тюремному, порядку:

«Он что, на дыбы встал? – спросит он моего адвоката. – Да мы ему еще пять нарушений навешаем!»

Арсенал методов воздействия на осужденного, решившего пойти против системы, обширен и многообразен. К тебе могут подойти блатные и «вежливо» попросить не жаловаться на администрацию колонии, так как это негативно скажется на общем положении. В красном отряде методы воздействия иные. После собеседования с печально известным оперативником Куликовым дневальный Вампир резко меняет ко мне отношение. Если раньше он любил поумничать и похвастаться передо мной прочитанными трудами Ницше, то теперь двадцатитрехлетний юноша прилюдно оскорбляет меня и провоцирует на конфликт. Мне очевидно, откуда растут ноги. Понимая, к чему ведет словесная перепалка, понимая, что долго так продолжаться не может, я осознаю, что буду вынужден дать ему в морду. Последствия сего поступка для меня легко предсказуемы – рапорт, заявление, выговор, а то и новый срок за нанесение легких телесных повреждений.

Я пишу заявление на имя начальника колонии с просьбой о переводе в безопасное место. Меня сажают в ШИЗО, где я в одиночестве провожу десять суток. Там будет гораздо лучше, чем в отряде. Я остаюсь наедине со своими мыслями и крысами, которые в изобилии водятся в канализационных трубах ШИЗО. Отверстие параши я затыкаю свертком, скатанным из старых простыней и обмотанным целлофановым пакетом. Однажды я имел неосторожность вытряхнуть из тарелки в канализацию остатки каши. Так я приманил в камеру все крысиное население ШИЗО. Я отчетливо слышу их голоса и возню. Они разговаривают и общаются между собой, а возможно, пытаются сказать что-то и мне. Крысы грызли и выпихивали снизу затычку, пытаясь зайти ко мне в гости… Как-то днем я задремал на деревянном полу, а проснулся от крысиных прикосновений. Молодая крысиная парочка вовсю резвилась на полу камеры в лучах дневного света, задевая меня огромными хвостами… За окном слышалась живая музыка, обожаемая начальником колонии: «Если б я был султан, я б имел трех жен…»

За время вынужденного одиночества я о многом передумал и сумел привести в порядок свои мысли и немного успокоиться. В камеру приходит оперативник и показывает мне постановление комиссии о переводе в первый отряд, обслуживающий столовую. Собрались сотрудники колонии, подумали и решили. Куда же определить человека не с одним высшим образованием и имеющим проблемы со здоровьем, как не к баланде! Не в библиотеку же его на работу брать!

«Откажешься идти в отряд – останешься в ШИЗО», – предупреждает меня оперативник и ждет моего решения.

«Обложили, гады, со всех сторон», – думаю я и неохотно соглашаюсь.

«Пошли!» – говорю я и делаю первый шаг.

При первом взгляде отряд производит гнетущее впечатление. Знакомый мне по карантину Миша Марьин, ныне завхоз отряда, с ходу выдает мне:

«Нам нужен твой отказ от работы! Пиши заявление, что отказываешься работать и едешь в ШИЗО или идешь работать на мойку!»

Я выбираю последнее и в очередной раз становлюсь рабом на галерах. Рабочий день от подъема до отбоя, по пятнадцать часов в воде. Мойка – самый тяжелый участок, куда в наказание ссылают провинившихся баландеров или определяют людей, ни на что другое не способных. В бригаде, включая меня, трое штрафников и двое штатных посудомоев. По единогласному решению бригады мне достается самый легкий участок – ополаскивать уже помытые тарелки и относить их на раздачу. Но и эта работа нелегка. Через амбразуру, разделяющую мойку и помещение столовой, где обедают зэки, нас заваливают тарелками, поварешками и бачками. Конвейер не останавливается ни на минуту. У нас ни секунды покоя. Мужики плачут – в буквальном смысле слова. За плохо помытый бачок или поварешку грозит наказание – подача, как ее здесь называют, то есть удар палкой для перемешивания каши в котле. Палка формой и размерами скорее напоминает весло. Наказание исполняется на месте завхозом цеха, завхозом отряда Мишей и старшим поваром Димой. Часто исполнение наказания откладывается до вечера и с лихвой отрабатывается в кабинетике Марьина. Дима держит зэков за руки, а Миша бьет специально припасенной для этих целей гибкой пластиковой трубкой.