Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера

— Батиста хочет, чтобы он был на той стороне бухты.

— Бесперспективняк. Вот увидишь.

— Кто бесперспективняк, Батиста?

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Чего ты хочешь?

— Я? Ничего.

— Ты же знаешь, я никогда не говорю о политике. Такая у меня политика.

— Зато я знаю, что ты думаешь.

— Ага, два раза.

— Нет, серьезно, — сказал я. — Город на ту сторону бухты не перекинешь.

— Еще бы. Взгляни только, как чахнут Касабланка и Регла.

Я взглянул на чахнущие Касабланку и Реглу. На крепость Ла-Кабанья. И на крепость Морро. И наконец, на Куэ, который пил пиво, — впрочем, он все так делал, — как актер, ни на минуту не перестающий позировать, особенно в профиль.

III

Мы чуть-чуть поболтали о городах, это излюбленная тема Куэ, мол, не город создается человеком, а совсем наоборот, отсюда некая археологическая ностальгия, с которой он говорит о домах как о живых существах; строятся они с надеждой, верят в лучшее, растут вместе с живущими в них людьми, ветшают, и в конце концов их бросают или сносят, или они разваливаются от старости, и на этом месте возводится новое здание, и цикл возобновляется. Красиво, а, этакая архитектурная сага? Я сказал, это напоминает начало «Волшебной горы», когда появляется Ганс Касторп, полный того, что Куэ называл «порывом доверия к жизни», самодовольный, уверенный в собственном здоровье, приезжает в этот санаторий, на веселые каникулы в белом аду — и спустя несколько дней узнает, что у него тоже чахотка. «Здорово, — ответил мне Арсенио Куэ, — здорово, что ты вспомнил. Этот миг — такая аллегория всего бытия. Ты врываешься в нее с чувством превосходства, юным непорочным видением чистого, здорового бытия, но вскоре понимаешь, что ты тоже болен, что вся эта пакость на тебе оседает, что ты вконец прогнил: Дориан Грей и его портрет».

Я прибегал в этот парк ребенком. Играл вот прямо здесь или чуть подальше, забирался на парапет смотреть, как военные корабли входят и выходят из бухты, как теперь вижу лоцманскую шлюпку, правящую в открытое море, и здесь у маленькой крепости, одной из башенок разрушенной городской стены, как-то раз учил брата кататься на велосипеде и слишком сильно подтолкнул, он не успел затормозить и врезался в скамейку, стукнулся грудью о руль, потерял сознание и его вырвало кровью, лежал как мертвый с полчаса, наверное, или минут десять, не знаю, знаю только: это я виноват, и потом, год или два спустя, когда у него обнаружили туберкулез, я тоже думал: это я виноват. Я рассказал об этом Куэ тогда. В смысле, сейчас.

— Ты ведь не отсюда, Сильвестре, не из Гаваны?

— Нет, я деревенский.

— Откуда?

— Из Вираны.

— Блин, забавно. А я из Самаса.

— Совсем рядом.

— Ага, близенько, нам ваших петухов слыхать, как там говорят.

— Тридцать два километра и сто шесть поворотов по второсортной, местами третьесортной дороге.

— Блин, я часто ездил в Вирану на лето.

— Да?

— Мы, должно быть, встречались с тобой.

— Ты в какие годы ездил?

— Во время войны. В сорок четвертом, в сорок пятом, кажется.

— А, тогда нет. Я уже в Гаване жил. Хотя тоже на каникулы иногда ездил, когда деньги были. Но мы были очень бедные.

Официант принес еще жареных креветок и сбил разговор; я обрадовался. Мы выпили. Я опять заметил пятна в глазах, которые недавно появились. Летучие мушки. Может, это табачный налет, ядовитые наслоения. Или осадок от критики. Как будто в этих пятнах — все плохие фильмы, что я видел, вот это будет метафписуческое — так моя машинка печатает «метафизическое» — зло. Или космические ожоги на сетчатке. Или марсиане, которых я один различаю. Они меня не особо беспокоят, но иногда я думаю, что это, возможно, начало fade-out и однажды мой экран зальет черным светом. Рано или поздно этому суждено произойти, но я сейчас не о смерти, а о слепоте. Затемнение станет худшим наказанием для моих киноглаз — но не для глаз моей памяти.

— У тебя хорошая память?

Я чуть не подпрыгнул. Арсенио Куэ иногда выказывает такие вот редкие дедуктивные способности. Редкие для актера, я имею в виду. Он Шейлок Холмс.

— Ничего, — сказал я.

— Насколько это ничего?

— Неплохая. Даже очень хорошая. Я почти все помню и, бывает, даже помню, сколько раз я уже про что-то вспоминал.

— Тебе бы Фунесом зваться.

Я рассмеялся. Но и задумался, глядя на порт, о том, что, несомненно, море и воспоминание как-то связаны. И то и другое широко, глубоко, вечно, но сходство не только в этом: оба накатывают равномерными, одинаковыми, непрерывными волнами. Вот сейчас я сидел на террасе и пил пиво, и вдруг налетел теплый ветер с моря, который начинает дуть ближе к вечеру, и со всех сторон одновременно на меня накатило воспоминание о таком вечернем бризе, оно было всеохватным, потому что за одну-две секунды я вспомнил все вечера (разумеется, я не буду перечислять их, читатель), когда, сидя в парке, читая, поднимал голову, чтобы почувствовать кожей вечер, или стоял, прислонившись к деревянной стене, и слушал ветер в кронах деревьев, или ел на пляже манго, пачкая руки желтым соком, или сидел у окна на уроке английского, или был в гостях у дяди с тетей, восседал в кресле-качалке, не доставая ногами до пола, и новые ботинки казались такими тяжелыми, и в каждый из этих вечеров дул этот нежный, теплый, соленый бриз. Мне подумалось, что я — Малекон памяти.

— А почему ты спрашиваешь?

— Да нипочему. Так просто.

— Нет, правда, почему? Может, мы об одном и том же думаем.

Я грешу этим, пытаюсь думать так же, как другие. Арсенио посмотрел на меня. Иногда он слегка косил, но это был не дефект, а, скорее, эффект, которого он добивался взглядом. Кодак говорит, будто в каждом актере живет актриса. И заговорил через несколько секунд после того, как открыл рот и изобразил им известную гласную. Школа Марлона Брандо.

— Ты хорошо помнишь женщину?

— Какую женщину? — удивился я. Еще один бросок ясновидения, который не отменит будущего?

— Какую угодно. Сам выбери. Только ту, в которую ты был влюблен. Ты когда-нибудь влюблялся, по-настоящему?

— Влюблялся, конечно. Как все.

Надо было сказать — сильнее, чем все. Я постарался припомнить нескольких женщин и в результате не смог вспомнить ни одной и уже готов был сдаться, когда подумал не о женщине, а о совсем еще девчонке. Я вспомнил ее светлые волосы, высокий лоб, ясные, почти желтого цвета глаза, большой пухлый рот, ямочку на подбородке, длинные ноги в босоножках, ее походку и как я ждал ее в парке, думая о ее смехе и великолепных зубах, обнажавшихся в улыбке. Я описал ее Куэ.

— Ты был в нее влюблен?