Беглая - Лика Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Исатихалья не успела… Мне очень хотелось верить, что старуха не лгала. Просто верить, чтобы в душе чуть-чуть потеплело. Старая, уродливая, неприветливая, но какая-то настоящая. Она неуловимо напоминала мою Гихалью. После того, что сказала старуха об амулете, моя дорогая Гихалья стала еще роднее. Еще любимее. Едва ли теперь я увижу ее когда-нибудь. Едва ли смогу сказать, насколько люблю…
Слезы разъедали глаза. Слезы полного бессилия. Меня вернут Саркару, но что потом? Казалось, я блуждала в этом Нижнем городе несколько дней. Может, недель. И лишь теперь осознавала, что миновало только несколько часов, наполненных страхом. Коротких часов. Ничтожных. Может, он даже еще не успел обнаружить мое отсутствие? Но не это главное…
Знает ли он правду? Если наша встреча с Климнерой имела последствия — то она тоже могла все вспомнить. И выдать. Намеренно, чтобы спасти себя, или невольно. Хватит ли у нее сил и желания играть до конца? Не думаю. Бедная Климнера — тоже всего лишь жертва. И я не стану ее винить. Я никогда не забуду ее пустые стеклянные глаза, словно они принадлежали бездушной машине. Будто их проклятые Чертоги уничтожили в ней все живое. На ее месте должна была быть я…
От водоворота мыслей звенело в ушах, будто в голове одновременно гомонили десятки истеричных голосов. Мне не хватало воздуха. Я прела под толстым одеялом, тело, на совесть смотанное липкой лентой, затекло и ломило. Я панически боялась, что что-нибудь сведет, и я не смогу унять эту боль.
Вдруг ганор остановился. Размеренная тряска прекратилась, но я по-прежнему ничего не видела и не слышала. Впрочем, куда мне смотреть? Старик не знал, кому именно меня нести. Наверняка приволок в первый же опорный пункт асторской стражи. Или что тут у них. Я не имела понятия, но по большому счету это оказывалось не важно. Исход будет один.
Мне казалось, я улавливала едва различимый гул голосов и каждое мгновение ожидала, что меня свалят на пол. Духота душила. Сейчас я больше всего хотела, чтобы размотали это проклятое одеяло. Хотя бы чтобы ощутить прохладу и нормально вздохнуть. Уже одно это было в радость. Но старик не спешил меня опускать. Я так и висела на его плече, вниз головой. Снова тряска… Но я уже вся горела от духоты, приближаясь к обмороку. Мне было все равно.
Кажется, это был подъемник. Я отчетливо уловила знакомое резкое ощущение. Наконец, меня положили, и я почувствовала, как потянули за край одеяла. Я перекатывалась, пока, наконец, не смогла свободно вздохнуть. Не хотела открывать глаза. Сумею ли выиграть хоть что-то, притворившись бесчувственной?
Я чувствовала, как сдернули липкую ленту. Чья-то шершавая прохладная рука коснулась щеки. Осторожно похлопала. И я, вдруг, услышала знакомый голос:
— Что же ты натворил, старая пьянь!
Я резко открыла глаза, но, тут же, зажмурилась от яркого света. Наконец, смогла различить уродливое лицо старухи Исатихальи. И почувствовала что-то вроде сиюминутного взрывного ликования.
Ганорка заметила, что я очнулась, и на ее лице отразилось невероятное облегчение. Она снова коснулась моей щеки:
— Хвала Великому Знателю… не позволил совершить грех.
Исатихалья тут же вскочила, под звон серег метнулась куда-то в сторону, схватила первую, попавшуюся под руку, тряпку и принялась яростно хлестать помрачневшего старика.
— Пьянь проклятая! Совсем из ума выжил, дубина старая! Пропил последние мозги, чудище окаянное! — Тряпку в ее руках уже сменила невесть откуда взявшаяся палка. — Сперва делаешь — потом думаешь! Самовольничать взялся! А заслужил ты самовольничать? Один Великий знает, сколько крови ты у меня выпил, проклятый! Проклятый!
Я села на полу и смотрела на разыгравшуюся сцену с каким-то затаенным восторгом. Исатихалья напирала, предметы в ее ручищах менялись с завидной быстротой. В ход пошла даже грязная тарелка со стола, которой она с густым звоном нещадно долбила по лысине своего старика. А тот лишь смиренно сгибался под этой неистовой атакой, в умиротворяющем жесте выставлял перед собой открытые ладони и что-то несвязно бормотал. На его несуразном лице за всей паутиной рисунков читалось такое безграничное покаяние, что оставалось лишь изумляться. Он был заметно выше и шире самой старухи, но под этим неистовым напором будто уменьшался на глазах, признавая всю праведность ее гнева.
Наконец, Исатихалья, кажется, выдохлась, затихла. Старик виновато посмотрел на нее, расставил руки и неожиданно обнял, прижимая к груди. Так нежно и трепетно, что у меня кольнуло сердце. Уткнулся носом в желто-зеленый хохолок на ее макушке:
— Ну, что ты, ягодка. Что ты… Виноват. Во всем виноват.
Исатихалья звучно шмыгнула носом и я поняла, что она плачет.
— Не ведаешь, изверг, каких дел едва не наделал. Какой грех на нас обоих не наложил. Будто мало нам!
— Прости, — старик чмокнул ее в лоб. — Прости, ягодка. Знаю, кругом виноват.
Старуха положила голову ему на грудь, прижалась:
— Ничего ты еще не знаешь, изверг проклятый…
Он вновь поцеловал ее в лоб:
— Если ты не довольна, ягодка, значит, виноват…
Мне вдруг стало так неловко, так странно. Будто я вторглась в самое сокровенное, настоящее. Будто подсматривала в щель в чужую спальню. И в то же время увиденное так зацепило внутри крючком, так затянуло. Я сама не могла понять, почему. Лишь прокатило странное щемящее чувство, оставившее в груди какой-то дребезжащий холодок. И отголосок чего-то смутно знакомого, но неуловимого.
Старика звали Таматахал. Я верно предположила — он оказался мужем. Исатихалья наспех, роясь в ящиках и вываливая вещи, коротко обсказала ему всю историю. Ганор мрачнел на глазах. Наконец, посмотрел на меня:
— Прости, что не поверил. Спьяну, да от неожиданности.
Я лишь кивнула:
— Я все понимаю. Тебе не за что извиняться.
Он посмотрел на жену, которая без разбора засовывала вещи в матерчатый мешок:
— Так что мы теперь?
Та на мгновение остановилась, цепко посмотрела на него, на меня:
— В порт, как можно скорее. Я продала камни Габ-Прокеру. Дал чуть больше, чем я надеялась. Но, сам понимаешь, язык долго не удержится. Что у него, что у других. Утром уже весь квартал будет знать, что старуха Исатихалья продавала бриллианты размером в ноготь. — Она посмотрела на меня, помолчала, опустив голову. — И время — наш враг. Каждая лишняя минута. — Она нашарила на цепочке
