Соучастник - Дердь Конрад

Уже несколько месяцев все требуют чистки, требуют привлечь к ответственности виновных; крах давно уже очевиден. Народ сказал свое слово, теперь он не успокоится, пока не положит конец тирании бездарных дилетантов. До сих пор он жил, втянув голову в плечи; но, если уж он распрямился, дешевой лестью его удовлетворить не удастся. Он не сунет ноги в привычные шлепанцы, пока не обретет уверенность, что не получит по голове. Квартира Н. — лишь небольшой уголок сцены, где каждый делает то, что умеет, а не то, что ему хотелось бы. Мои друзья мечтали о просвещенной коммунистической диктатуре, где много говорится о демократии. Я — уже не коммунист, хотя еще не высказал этого прямо. За два года, пока я, приговоренный к высшей мере, каждое утро прислушивался, не идет ли расстрельный взвод, у меня было время понять: я здесь не потому, что диктатура в чем-то ошиблась, а потому, что она стремится сохранить себя и — по крайней мере, в начале — не может обойтись без политических заключенных. Всех, кто мог бы сопротивляться, она устраняет. Народ нужно сначала обложить данью, объездить, как непокорного коня, сломать его своеволие, чтобы ему и в голову не пришло голосовать против нас. Потом как-нибудь, если все будут послушны, государство, возможно, тоже станет уступчивее. Будет без особых преувеличений, умело применять полицейское насилие, малым террором обеспечивать себе большую безопасность. Но в 1950-м малого террора, циничного манипулирования властью было недостаточно. Режим был проворным и энергичным; а чтобы народ не сбросил его, безжалостно отбивал у него охоту ко всякому своеволию.

Однако я, молодожен, тогда, в 1956-м, вовсе не жаждал ради какого-то там благородного жеста опять оказаться в камере смертников. Я предпочитал, сидя за письменным столом, листать книжки по истории, а не делать эту историю. Если сейчас мы отправимся строить на улицах баррикады, то самое позднее к Рождеству снова окажемся в страшных камерах политической полиции, снова нас ждут несколько лет тюремной тишины, а кого-то — виселица. Клянусь, это вовсе не так соблазнительно — попасть в учебник истории; лично я уже отстоял свою епитимью за то, что мы построили этот режим, который теперь хотим ликвидировать. Когда все встало с ног на голову, структуру власти, которую население ненавидит, можно сохранить только ценой крови. Нетерпимость захлестывает и сметает предостережения и доводы разума. В такой ситуации мы забываем, что мы — небольшой народ, который живет не своей историей, а пытается пережить историю других народов. Либеральный поворот просто не смог тут вызреть: режим был слишком уж ограниченным, чтобы родить даже пару-тройку реформ. Население, конечно, ответит на государственный террор; ответит не слишком дружно и интенсивно, но с обычной восточноевропейской жестокостью: его достаточно раздразнили. В глазах других революция — историческая драма, в наших глазах — семейное событие; для зрителей кровь — это томатный сок, для нас кровь — это наша кровь. Экономику жертвы на короткое время укроет культовый пафос кровавой жертвы: ведь даже нацию может захватить приступ эпилепсии. Сейчас на разумные действия не способен никто: ни народ, ни правительство, ни русские. Азартные игроки легко доводят друг друга до белого каления, а в таком состоянии бесстрастно модифицировать общественный договор невозможно. Люди не затем сжигают на улицах герб государства, чтобы после этого смиренно разойтись по домам. В народных праздниках есть своя логика: успокоиться мы успокоимся, но только после того, как здорово устанем.

19

Перед домом — вереница машин с вестниками; воодушевление в старенькой профессорской квартире растет; старик смотрит перед собой в пространство. Ему неприятно, что толпа скандирует его имя, а в ЦК ни одна живая душа о нем словно не помнит. Он долгие годы верил в возрождение коммунизма; откажемся от тиранических и дилетантских перегибов железного века, но пусть и дальше народ ведет партия, ведет, руководствуясь доброй волей и научными принципами. Руководители пусть поддержат народ, народ же пусть доверится руководителям. Пусть партийная оппозиция, выйдя из тюрьмы и из внутренней эмиграции, займет место сталинистов, вернув идею, извращенную сталинистами, к чистым истокам. Н. почти в два раза старше меня, но все еще верит, что вынужденный брак народа и системы может превратиться в брак по любви. Партия пусть поймет, что он, старик, прав, народ же пусть дисциплинированно построится у него за спиной. Разве может старый господин расстаться с этой волшебной сказкой? Он уже сорок лет участвует в рабочем движении и давно усвоил, что можно делать, чего нельзя; но что толку, что он такой умный, если история бестолкова! Партия нынче в истерике, но ЦК все не шлет делегацию, которая с дрожью в голосе умоляла бы его возглавить правительство. Народ же, хоть за него и горой, не признает дисциплины; не исключено, что толпа не разойдется, даже если он по-хорошему попросит всех идти по домам и лечь спать. В общем, старик молчал; мои друзья уже высказали свое мнение, в основном в том смысле, что пора наконец двигаться; некоторые осторожничали. «А вы, Т., что скажете?» Я ответил, что, насколько мне известно, в подвале стоит ящик армянского коньяка. Его привез еще Суслов, летом, когда представлял Москву на торжествах по случаю шестидесятилетия исключенного из партии старого коммуниста. Я предлагаю не выходить из дома, пока мы не высосем потихоньку весь этот коньяк. Недели за две справимся, рассказывая друг другу всякие байки, а там посмотрим.

«А народ?» — повернулся ко мне старик. «Народ как-нибудь проживет. Вы сейчас можете решить только, самому ли отдать приказ стрелять — или уступить право на эту сугубо правительственную деятельность предыдущей команде. По мне, так пускай сами расхлебывают, что заварили. А вам из этой уютной и теплой комнаты стоит выйти только после того, как и народ, и русские устанут стрелять и захотят вас. Пока же давайте пить. Вы сейчас в таком положении, что каждая рюмочка коньяку снимет с вас ответственность за дюжину или две убийств». «Т., вы пьяны! То, что вы говорите, ужасно и невероятно цинично!» «От кого вы ждете власти? От народа или от русских? Если от народа, то нужно отослать русских домой и обеспечить пространство для парламентской демократии и рабочего самоуправления. Если от русских, то — полицейскими мерами устранить все, что мешает оккупации и укреплению однопартийной системы. События набирают темп, новое равновесие двух воль может быть обеспечено только оружием. Мы, демократы-коммунисты с раздираемой противоречиями душой, должны сейчас сделать выбор. Лучше всего — на время отойти в сторону. Если же мы войдем в Парламент, то своим высоконравственным именем прикроем террор против взбунтовавшихся масс. Или мы остановим его, станем делать то, чего хочет народ, — и пойдем в тюрьму, когда русские наведут порядок. Есть варианты и похуже: сначала постреляем в народ, но этого окажется недостаточно, и тогда русские нас повесят. Стране сейчас русские не нужны, но русским страна очень даже нужна. Запад нас сдал, он не хочет воевать из-за нас. Мы немножко постреляем в них, а они в ответ разгромят город. Вы можете выбрать: или власть, или чтобы вас любили, но при этом потеряете доверие или народа, или русских. Я бы не стал сейчас брать власть — только ради того, чтобы вместо других стрелять в демонстрантов. Вы — в лучшем случае — станете главой обновленного вассального правительства, стоящего над побитыми массами, — если те смирятся, как с меньшим злом, с вашим, более человечным, правлением. Об этом вы еще успеете поразмышлять. А здесь, в уютной квартирке, вы можете спокойно жить-поживать, и не становясь премьер-министром. Ну как, наливать?»