Дружелюбные - Филип Хеншер

Они зашли в кафе выпить чаю с печеньем. Но там было неуютно. Мафузу никак не удавалось не обращать внимания на недружелюбные взгляды. Поездка на мыс из Сент-Айвза наполнила его ощущением радости, безопасности. Это его страна и его народ – ему было приятно так думать. И страна его жены. Она родилась здесь, на этом каменистом участке суши, окруженной со всех сторон морем. Больше они не вернутся на родину. Другого дома у них нет. Сильнее всего его поразила беззащитность этого клочка земли, и в то же самое время он казался «землей без границ», защищенной от любых посягательств извне. Теперь и их землей. Однако в кафе становилось все неуютнее, и спустя пять минут Мафуз объявил, что они приехали смотреть место, где заканчивается Англия, а не чаи распивать, и они ушли. Ниже, почти у подножия мыса, на скалистом берегу, на террасах были расставлены скамеечки, чтобы любоваться видом, – но на них оказалось полным-полно народу. Для любителей пеших прогулок имелась тропа с указателем, сбегавшая от самой оконечности суши на зеленые склоны вдоль края мыса. В отличие от некоторых англичан, Мафуз был невеликий ходок, но он решил, что, если пройтись по ней чуть подальше, можно отыскать уголок, где они будут не так бросаться в глаза. Виднелись симпатичная фермерская усадьба, где торговали всякими гончарными поделками, пруд с белыми уточками и разная неиспользуемая машинерия: сплошь полированная латунь и красная краска. (Мафуз догадался, что это не настоящая ферма, хотя и очень симпатичная: на вершине утеса в двух шагах от наводняемого туристами кафе, да и техника подозрительно чистая.) В траве – крошечные, не выше мха, цветы: пурпурные, желтые и синие сполохи. После пяти минут ходу окрестности пустеют: резкие крики морских птиц, стремительный спуск и изгибы утеса; аккуратная трава и вереск, островки высоких колосящихся растений, гнущихся на ветру; голубизна небес да яркий, как вспышка магния, блеск солнечных лучей на темной бесконечной синеве моря. Спортивная яхта какого-то богача, белея парусами, стоит на якоре поодаль: паруса чуть подрагивают от слабого бриза, корпус легонько кружится на воде. На борту можно различить двух молодых англичан, парня и девушку: свесив ноги за борт, они держатся руками за леер и непринужденно, по-приятельски болтают.

Жена порылась в сумке и, к его удивлению, извлекла оттуда термос и две пластиковые чашки, а еще два пакетика гостиничных кексов, посыпанных сахарной пудрой; солнце с равной силой играло на пластике, сахаре, который она рассыпала рукою в перчатке, и на морских волнах. Должно быть, она, помолившись, заварила чай, пока он принимал ванну.

– Почему ты сразу не сказала, когда мы зашли в кафе? – удивился Мафуз.

– Я решила, что муж сперва захочет чашку свежего чаю, – ответила Фархана. – Ты счастлив, муж?

Она имела в виду лишь чай, но когда Мафуз не просто ответил, что да, но и спросил, счастлива ли она, стало ясно: это не просто дань вежливости, а едва ли не признание законности их союза.

– Спасибо! – просто отозвалась она. – Очень счастлива! Я этого не заслуживаю.

– Это я тебя не заслуживаю, – запинаясь ответил ее супруг, сконфуженно принимая за доказательство собственного везения лишь то, что жена взяла с собой чай и кексы: ее не надо было просить, она просто подумала, что муж может захотеть или потребовать чего-то в этом роде. Но в действительности все было куда глубже. Его сердце сжималось при мысли, что, не прощенная миром, она так и не вышла бы замуж из-за того, что сделала давным-давно, о чем давным-давно пожалела.

Скоро жена сказала:

– Можно спросить кое-что?

– Все, что угодно, – ответил Мафуз.

– Твоя семья… На свадьбе. Твой дядя Муктадир…

– Он уже жил тут, когда я приехал. Мы жили у него несколько лет. У дяди большой дом, три комнаты, детей нет, а нам требовалось пристанище. Я ему очень благодарен.

– Дядя, брат твоего отца, и телеграмма от брата из Бангладеш: сожалею, что не смогу приехать, наилучшие пожелания, – продолжила она. Надеюсь когда-нибудь познакомиться с остальными родственниками.

– Дядья в деревне. У брата – совсем взрослые дети. Вот у тебя родни так много! Одних маленьких племянников и племянниц сколько!

– Одиннадцать. Все из-за старшего брата Джаббара. У него четыре дочери, и только после них родился сын. Потом второй. У остальных братьев тоже не так много: по двое-трое. И дядья, двоюродные дедушки, кузены и кузины. Да. Большая семья. Но однажды я надеюсь познакомиться и с твоей семьей. И родней твоей первой жены.

Мафуз подобрался. Сердиться не было никакой нужды. Она спрашивает потому, что никто ничего ей не рассказывал. Он заставил себя взглянуть на молодых людей, беседовавших на пришвартованной яхте. Если бы эти двое удосужились взглянуть, то увидели бы две крошечные фигурки далеко внизу: пару, точно так же непринужденно беседовавшую друг с другом.

– Я не видел их уже несколько лет. Жена перестала разговаривать с ними, ну и они с нами не разговаривают.

– Как грустно, – сказала Фархана.

Он понял: нужно объясниться, чтобы у нее больше не возникало желания задавать вопросы.

– Это было в семьдесят первом. Они оказались по ту сторону баррикад. Есть вещи, которые не прощают. Не думаю, что когда-либо снова стану с ними общаться.

– А где они?

Он хотел велеть ей замолчать и перестать задавать глупые вопросы, но она спрашивала так мало! Если он прямо сейчас подробно расскажет ей обо всем, их медовый месяц не пострадает. А если, уже дома, она захочет узнать что-нибудь еще, Мафуз скажет, что тема исчерпана.

– У Садии был старший брат по имени Шариф. Его жену звали Назия. У них была дочь, тогда еще малышка. Теперь-то она уже взрослая. Я видел ее лишь однажды, на похоронах матери Назии. Еще у нее были младшие сестры, Бина и Долли. Ну, то есть все называли ее Долли, а настоящего имени я даже не знаю.

– Бина…

– Cогласен, тоже странно звучит. Но пойми – семья Садии была не такая, как наши. Услышат имя, которое им понравится, – и называют так очередного ребенка.

– Так грустно думать о семье первой жены и не общаться с ней; она умерла – а ее родственники даже не знают об этом!

– Ну, так бывает, – отозвался Мафуз.

– И так далеко, в Бангладеш!

Мафуз вздрогнул. Ему отчего-то казалось, что он все объяснил.

– Они не в Бангладеш. Все здесь. В Англии. Я в этом уверен. Был еще один брат, младший. Умер в семьдесят первом. И вот теперь действительно все.

– Очень жаль, – сказала вторая жена, – что ты не можешь простить родных первой жены за то, что они сделали. Двадцать лет прошло. Очень грустно.

Он ошеломленно уставился на нее. Она скромно потупилась. Разгладила платье на коленях рукой в черной перчатке. Он едва не сказал: так и есть, они были всего лишь против религии, права и безопасности. Они никого не убили. И Мафузу не за что прощать их. Не за то ведь, что они решили стать тем, кем были? Он и помыслить не мог, как это: прощать Шарифа за то, что он – Шариф? За то, как он острит и как напевает старинную песенку на стихи Тагора, или же народную песенку, которую только что услышал? Любит поспорить на досуге и верит Советскому Союзу и Муджибу [45], на правление которого возлагал все надежды? Кое во что верить не стоило бы, но разве это требует прощения? Мафуз мог бы ответить на простодушное замечание Фарханы. Сказать: «Это не они сделали зло, а я». Но и он зла не делал. Им двигали наилучшие побуждения. Однако, без сомнения, вся семья первой жены, за исключением самой Садии, считала, что содеянному им нет прощения. Он и издалека ощущал их гнев и презрение. Даже не сообщил им о ее смерти. Не хотел, чтобы они узнали, где он живет.