Обреченная - Элизабет Силвер

Поскольку патроны лежали так близко, я взяла один из них. Моя ладонь подалась на сантиметр или два от тяжести револьвера и патрона в одной руке. Сначала я поставила оружие на предохранитель и вставила патрон в барабан. Затем взяла еще один и вставила его. Еще, еще и еще – пока все шесть патронов не оказались на месте.

Закончив заряжать револьвер, я поставила воду на плитку и села ждать, пока чайник не засвистит в до миноре. Несколько раз я замеряла время, когда кипятила воду, и это занимало не меньше двух минут и не больше двух минут пятнадцати секунд, в зависимости от температуры на улице. Теперь это заняло чуть меньше двух минут пятнадцати секунд. Я чуть не уронила чайник, разливая воду по двум кофейным чашкам, как будто ждала, что вот-вот появится мой отец и объяснит мне, что же произошло.

Как будто приедет моя мать и отговорит меня.

Как будто ко мне вернется Персефона и скажет…

…и скажет…

Я пошла на кухню и открыла шкафчик, где стояли рис, специи и макароны. Ароматы чатни и шафрана витали в воздухе, как белые кучевые облака. Я потянулась к коробке с чаем, пальцами выловила последний пакетик «Лемон Зингер» и одним движением оторвала его верхушку. Я использовала один пакетик на обе чашки, погружая его нежную кожицу то в одну, то в другую, снова и снова, оставляя между ними след из капель пахнущей лимоном воды, как следы на месте преступления, которые никто не сумеет распутать.

Цитрусовый аромат достиг моих ноздрей. Пальцы выбрали одну чашку, целую и немыслимо чистую. Вода так тепло и успокаивающе лилась внутрь, как мед, сочащийся из рожка. Как мороженое из ложечки. Как густой горячий шоколад, сладкий от кукурузного сиропа. Сладкий и идиллический.

Единственное, что могло сделать этот вечер сносным, – баночка таблеток снотворного, но, к сожалению, моя аптечка была пуста. Рецепт был давно просрочен. Так что вместо этого я положила на язык две таблетки ацетаминофена и ибупрофена и рассасывала их, пока они не стекли в мой пищевод. И, не думая о последствиях, подошла к рюкзаку и вытащила револьвер. Будет не так чисто, как если наглотаться таблеток, но все же.

Поначалу я попыталась взять его в левую руку и держать перед лицом так, чтобы смотреть прямо в дуло. Но рука слишком дрожала. Я не могла удержать револьвер перед лицом достаточно долго, чтобы нажать на спусковой крючок, куда уж там прицелиться точно промеж глаз! Я не унаследовала великого дара моего отца – жесткой рациональности, как бы я ни была в этом уверена. Нет. Я – не он. Я вовсе не он. Он-то наверняка мог спустить курок, если б захотел. Я знала, что если сделаю это, то промахнусь и либо изуродую себя, либо устрою себе паралич. Но все же я попыталась сделать это правой рукой. Однако когда я подняла револьвер, мое плечо пронзила такая боль, словно я уже в него попала. Вес револьвера сместил что-то в моих суставах и пробудил мою память. Пришлось положить револьвер на стол. Я не смогу удержать его прямо. Я не смогу поднять его без того, чтобы зазубренные стрелы не разорвали мне всю плоть под кожей, снова вернув меня в то время, когда мне было двенадцать лет. И когда мне было десять месяцев. В тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на револьвере, я снова упала с лестницы в доме моей матери.

Я положила его на стол. Была почти полночь. Я включила телевизор, чтобы проследить обратный отсчет. Чай остыл, руки мои устали. Я даже не помню, как заснула, уронив голову на кухонный стол. Вспоминая эту ночь, я думаю, что какая-то часть моего «я» уже знала, что я в последний раз сплю у себя в доме.

Это случилось в первый день нового года.

Я проснулась на кухне. Моя щека прилипла к дешевой деревянной обшивке моего обеденного столика. Две кофейные чашки стояли, как два мандариновых кружка, по обе стороны от меня. Между ними, почти как испуганный щенок в грозу, лежал револьвер – мой револьвер, мой врожденный порок. Он лежал ровно там, где я положила его за несколько секунд до Нового года.

Я села, потянулась, зевнула и пошла в ванную почистить зубы. Затем, как всегда, я подошла к окну и прижала руки тыльной стороной к гладкому стеклу, чтобы посмотреть, какая за окном погода. Там было холодно, достаточно холодно, но это был не тот январский холод, к которому я привыкла в детстве на северо-востоке. Изморозь сползала с подоконника кружевными салфеточками, но новых осадков за ночь не выпало.

Я схватила пальто, рюкзак, шарф и перчатки. Когда я выходила, то услышала далекое пение, словно бы я сидела на концерте, заткнув уши наушниками. Я слышала веселье новогодних толп за двадцать кварталов к западу. Это был Парад Ряженых.

Ряженые – по определению «городские моральные уроды», как сказала бы Марлин Диксон. Марди-Гра для бедняков. Нищенский карнавал. Это народ моего отца, если хотите. Тысячи пешеходов, злых и сонных от похмелья, заполняли Вашингтон-авеню от Брод-стрит до Пеннз-лэндинг, помечая свою территорию упаковками банок пива, шариками, раскрашенными лицами и флуоресцентным полиэфиром, пока не достигали Ратуши, чтобы короноваться.

Я шла к центру города, думая о моем брате. За прошлый год я говорила с ним раза три. Но сейчас был Новый год, а разве эти праздники не для того, чтобы начать все заново? И я позвонила ему. Конечно, он не поднял трубку. Я оставила сообщение с пожеланием счастливого Нового года. Сказала, что надеюсь чаще видеться с ним в этом году. Что рада буду познакомиться с его девушкой. Что горжусь им, даже если он решит уйти в помрежи к крупнейшему порнорежиссеру. Матери я звонить не стала.

Пока я шла к центру, голоса усиливались как по громкости, так и по степени пронзительности. Я отерлась плечом с ряженым, который оставил мне на память на пальто пятно грима. Когда дошла до Брод-стрит, я уже проталкивалась через самую плотную толпу. Всюду расхаживали ряженые, держа над головой разноцветные зонтики одной рукой и бутылку пива – другой. Я завернула за угол на Бэйнбридж и направилась на восток к реке, где был мой любимый угловой магазинчик – старая аптека, маскирующаяся под современную сеть CVS, или супермаркет, или еще что. Или, может, я пошла другой дорогой – уже и не помню. Как бы то ни было, я подбежала к двери, спрятанной на полпути между двумя выгоревшими домами. Впечатление было такое, словно пожар, сожравший квартал, как-то сумел обойти этот крошечный ломтик дерева и кирпича.

Мне нужен был яблочный сок, чай и мои снотворные таблетки. Осколки света собирались на глянцевитых стенах. Пыльные полки с медицинскими банками, набитыми капсулами и закупоренными корковыми пробками. Приятные на ощупь. Я всегда любила старинную настоящесть. Я выбрала красивую стеклянную бутылочку с яблочным соком и новую коробку с чаем, после чего расплатилась и сунула их в рюкзак. Я не сразу поняла, что случилось, но когда я открыла рюкзак и стала в нем рыться, кассир начал свой летаргический полет, медленно, шажок за шажком, пятясь от меня.

Его звали Боб. Мы встретились с ним тысячу лет назад, когда он вышел из задней комнаты, вытирая руки о белое полотенце, которое обертывал вокруг пояса, как фартук. Я искала какое-нибудь лекарство от кашля, и он показал мне его. Он принимал мои рецепты в течение двух лет, выписывая мне чеки, когда мне нужен был яблочный сок, содовая, какой-нибудь снэк или пачка презервативов, марки или снотворное. Он был из другой эпохи и соответственным образом держал свой старомодный угловой магазинчик. Белые волосы скрывали его лицо от бакенбард до верхней губы и даже спускались до половины шеи.