Обреченная - Элизабет Силвер

З июня, 2012 Оливер Руперт Стэнстед, адвокат, МАСК

5 июня, 2012 Оливер Руперт Стэнстед, адвокат, МАСК

18 июня, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат, МАСК

29 июня, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат, МАСК

З июля, 2012 Оливер Руперт Стэнстед, адвокат, МАСК

26 июля, 2012 Оливер Руперт, адвокат, МАСК

29 июля, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат, МАСК

7 августа, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат

15 августа, 2012 Оливер Руперт Стэнстед, адвокат, МАСК

26 августа, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат

31 августа, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат

26 сентября, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат

28 сентября, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат

4 октября, 2012 Оливер Стэнстед, адвокат

14 октября, 2012 Оливер Стэнстед

20 октября, 2012 Оливер Стэнстед

Шестнадцать раз, дорогая. Шестнадцать посещений. Некоторые одно за другим, некоторые с перерывами. Некоторые под прикрытием МАСК, а в последние недели ни разу от имени «Матерей против смертной казни» и, возможно, даже не как адвокат.

Затем я поехала в Гаррисбург, чтобы посмотреть, не написал ли «Олли» чего-нибудь от своего имени. Что-то кроме прошения о помиловании, которое он помогал мне составлять. Судебный секретарь передал мне все бумаги, составленные от лица Ноа Пи Синглтон или даже просто Ноа Синглтон за предшествующий год, и именно тогда я обнаружила это на толстой голубой карточной бумаге, напечатанное простым черным «курьером»: Оливер Руперт Стэнстед числился адвокатом в стенограмме очередного безрезультатного слушания по пересмотру ее дела без какой бы то ни было отсылки к МАСК, а также к «Адамс, Штайнберг и Коулсон» и без какой-либо ссылки на достопочтенную Марлин Диксон, дипломированного адвоката.

Я пробегала глазами документ, лихорадочно просматривая его от начала до конца, чтобы найти что-нибудь новое, что-то, чего я прежде не замечала, что-то такое, из-за чего я засадила ее по ошибке. Но в ходатайстве не было ничего нового, а стало быть, подлежащего рассмотрению суда. Аргументы Оливера не были даже основательными. Он поднимал вопросы, давно уже решенные в этом деле после прежних апелляций. В них недоставало конкретики. Недоставало ума. Существа дела. Это была просто пачка бумаг. Пачка глупых бумажек, в которых утверждалось, что ты не была беременна в момент твоей гибели, что подтверждалось врачом, который основывал все свои теории на анализе крови. И что умерла ты из-за порока сердца, а не от четкой и бесспорной огнестрельной раны в груди, которая и послужила единственной причиной смерти, и больше ничего. Коллегия присяжных из двенадцати беспристрастных заседателей сочла это истиной. Адвокат с пятью минутами опыта мог бы доказать Оливеру, что если б тот рассматривал дело Ноа вместе со мной, если б провел свое расследование, как должно, если б четко понимал закон, если б у него был опыт в таких делах, если б он записывал для меня все слова, которыми обменивался с Ноа (что и было его заданием по этому делу с самого первого дня), то, возможно, для него все обернулось бы иначе. Но что он написал в результате? «Пустышку». Напрасная трата времени, формулировок и ресурсов.

«Выясните, что случилось на самом деле. Записывайте каждое слово, которое она скажет, – говорила я Оливеру около шести месяцев назад, когда мы впервые посетили ее в тюрьме. – Это ваше единственное задание. Единственная цель».

Но после пяти посещений он перестал отчитываться мне об их разговорах, перестал приносить мне блокнот и, как я предполагала, перестал посещать Ноа. Он заявил, что в ее поддержку пишут разные люди. Он заявлял, что прошение о помиловании продвигается, и все равно тратил время на что угодно, только не на это. Одиннадцать визитов сверх плана. Одиннадцать? Практически десять сеансов психоанализа. Ради чего? Пустая трата моего времени. Его времени. Времени Верховного суда. Суд не обязан был рассматривать очередное кривое ходатайство, составленное адвокатом, который едва разбирается в законодательстве США и заявляет, что у него есть основания для пересмотра дела, уже десять лет как закрытого.

Вместо того чтобы следовать моим конкретным указаниям, вместо того чтобы целенаправленно выжимать из нее информацию, которая могла бы пролить свет на последние мгновения твоей жизни, Оливер тратил бесценное время, отнимая его у вопросов, действительно важных для всех людей, вовлеченных в это дело, ради составления очередной бесполезной апелляции. Он прибегнул к своим неиспытанным, не проверенным опытом зарубежным знаниям закона, чтобы выставить дураками всех в давно решенных вопросах. Я знаю, что ты не это хотела услышать, дорогая, но я просто должна поставить точку. Я просто настолько зла, что не знаю, что бы стукнуть. Я не знаю, на кого бы излить мою злость. На Оливера? Он этого не заслуживает, и когда я начинаю думать спокойно, я это понимаю. Да, я зла на него, но он едва понимает змеиный ход этих документов, и вряд ли я могу винить его в этом. Часть моего «я» готова аплодировать ему за его новый подход и направление, за его бескорыстные амбиции. Другая часть моего «я» хочет напомнить ему, что его абсурдное копание в законе уводит его от его единственной цели. Но, как это всегда случается, невзирая на мою эмоциональную чувствительность, рациональная часть моего «я» возвращается к разуму и логике, и я понимаю, что должно произойти. Его первоначальной цели больше не существует. Я знаю, что ты понимаешь, что за этим последует. Ты другого и не ожидала бы, дорогая.

Когда я вернулась домой в Филадельфию, я вызвала Оливера Стэнстеда в мой кабинет. Один из моих коллег привлек его к работе над уголовным делом по серьезному правонарушению, разбирательство по которому было назначено через три недели. Хотя меня так и тянуло рассказать ему о благотворительной сверхурочной деятельности Оливера, я сдержалась. Его скромные успехи сами скажут все за себя. Суд сказал все, что должно было быть сказано, и он явно читал его решение.

Оливер пришел в кабинет минут через тридцать после звонка. Сначала я спросила его, нет ли у него чего-нибудь для обнародования.

– Честность лучше подозрений, – сказала я ему. – Суд так считает, и я с ним согласна.

Он ни в чем не сознался. Вместо того чтобы поговорить начистоту, мы смотрели друг на друга в упор, пока я не прервала молчания и не сказала ему о том, что узнала недавно. Он заявил, что приходил в тюрьму только тогда, когда я специально его туда посылала по делам МАСК. Что он ездил туда, только когда я посылала его с маркированным списком информации, которую надо выяснить, с разговором, который надо записать, с бумагами на подпись. Но когда я показала ему журнал посещений и решение суда, он сломался. И ведь это же не закрытая информация! Я понятия не имею, как ему пришло в голову, что его сверхурочная деятельность останется секретом. Но все равно он сломался, как ребенок, у которого под подушкой нашли потайной склад конфет. Он не осознавал, что его могут засечь или, что еще хуже, что он действительно делает что-то дурное. Он утверждал, что хотел помочь Ноа. Он хотел исправить систему, которая неисправимо порочна, говорил он. Он думал, что у меня та же цель.