Дилемма Джексона - Айрис Мердок

— Примерно так же Джексон появился у тебя. О чем вы говорили с ним в ту ночь? О Бенете? Нас так переполняла радость, что я даже не спросила тебя об этом.

— Мы говорили не о нем, а обо мне. Он был рядом, и я… выздоравливал…

— Выздоравливал… Да, это очевидно. Во всяком случае, на следующее утро ты был в полном порядке. Я умирала от страха, не могла заснуть, боялась, что ты передумаешь, — столько обстоятельств было против меня…

— О моя дорогая девочка, сердце мое, ты не жалеешь, что все получилось именно так?

— Нет, разумеется нет, глупый! Вот, мое кольцо — залог прощения… Не гони так быстро, следи за дорожными знаками. Мне так хотелось бы, чтобы они привезли с собой Брэна. Рядом с Эдвардом и Анной я робею, они кажутся настолько старше и опытнее, удивительно, как они нашли друг друга. Эдварду придется приложить усилия, чтобы поладить с мальчиком. Бедный ребенок, прожив так долго во Франции, он, должно быть, не знает, что теперь делать.

— Вероятно, Эдвард время от времени бывал во Франции.

— Мне бы очень хотелось увидеть Францию, но это очень дорого. Мама много путешествует, понятия не имею, откуда она берет деньги. Сама я сейчас ничего не зарабатываю, но буду, я решила бросить рисование…

— Бросить рисование?! Ты с ума сошла! А как же Куртолдз?

— Об этом я больше не думаю, это слишком дорого. Буду рисовать по вечерам, а о посещении школы живописи не может быть и речи, мы должны быть реалистами: ведь у нас с тобой пустые карманы.

— Послушай, Розалинда, что касается нашей жизни в Эдинбурге…

— О, все в порядке, это решено. Уверена, мне очень понравится жить в Эдинбурге, с тобой я рада жить где угодно. Это правда: «…но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом»[35].

— Гм, не уверен, что у меня есть свой Бог.

— Об этом ты можешь поговорить с Джексоном. Думаю, мы будем очень скучать по нему. Как бы то ни было, я найду какую-нибудь работу, а ты сможешь получить подобающую тебе должность, например в книжном магазине. Для меня будет удовольствием искать квартиру, работу… Обещаю, что иногда буду писать… Что с тобой?

— Розалинда… я должен кое-что тебе сказать.

— Любимый, у тебя такой торжественный вид… Останови, пожалуйста, машину, вот здесь, да. Ну же, мой самый дорогой человек, я помогу тебе, буду любить тебя и останусь с тобой навсегда, навсегда… Как бы ни были мы бедны, мне все равно. О, не расстраивайся, не горюй, ты мой, я твоя. А теперь говори, что ты хотел мне сказать.

— Видишь ли, я скрывал это, скрывал ото всех. Вероятно, мне не следовало и сейчас говорить, но теперь…

— Любимый, не печалься, не надо огорчаться, что бы там ни было, какая бы боль, неприятность, какой бы страх ни терзали тебя, раздели их со мной…

— В общем, речь пойдет о деньгах, и…

— Ну говори же, я все стерплю, пожалуйста, не смотри на меня так, милый, милый Туан, мы как-нибудь выкрутимся.

— Видишь ли, ты все время думаешь о том, как мы будем жить, какими мы будем бедными… Я не говорил тебе…

— Это не имеет никакого значения, Туан, важно, что мы будем вместе.

— Словом, я… что касается денег… в сущности, у меня нет в них недостатка, ни в коей мере, на самом деле я… ну, на самом деле я — миллионер.

Когда они двинулись дальше, Туан поведал, что его прапрапрадед основал в Германии бумажную фабрику. Дела шли хорошо, и он создал дочерние предприятия в Эдинбурге и Глазго. Как рассказал Туану отец, все их родные бежали в Шотландию, когда в Германии начались преследования евреев. Отец Туана унаследовал дело, а после его смерти оно перешло к Туану. Не отказываясь от своих философских занятий, Туан втайне от лондонских друзей стал каждую неделю на несколько дней ездить в Эдинбург. А теперь, поскольку его заместитель ушел на пенсию, решил проводить там больше времени, чем в Лондоне. В конце концов, он был главой фирмы и не жалел об этом. Рассказав Розалинде все, он испытал облегчение.

Потом замолчал, дав ей возможность вволю излить на него заверения, что она совершенно не страдает оттого, что не будет жить в Лондоне, напротив, с нетерпением ждет переезда в Эдинбург и вовсе не огорчена тем, что у него оказались деньги! Теперь она сможет рисовать и попытается поступить в Куртолдз! А Туан в этот момент был очень далеко, он перенесся мыслями в Берлин, в Аушвиц и не знал, стоит ли снова заговаривать об этом с Розалиндой. Он вспомнил о своих сомнениях. Впервые он задумался об этом, когда все они сидели за обеденным столом у Бенета незадолго до появления той страшной записки. Должен ли он и далее следовать по тому же пути — по этому пути? Будут ли его всегда мучить приступы черной меланхолии, подобные тем, что он уже испытал, и во время которых безжалостно гнал от себя Розалинду, ставшую теперь его женой? «Интересно, если бы Джексон не пришел ко мне в ту ночь, — думал он, — смог бы я вырваться из этого ада?» Насколько он помнил, Джексон не так уж много ему и сказал, хотя, разумеется, они долго беседовали. Тогда и теперь снова Туану пришло в голову, что Джексон мог быть евреем. Хотя о том, чтобы спросить его об этом, не могло быть и речи. Еще одна мысль бродила у него в голове: «Что я делаю, увозя отсюда добрую милую Розалинду? Я вернусь в синагогу. В сущности, в глубине души я хочу быть раввином!»

На краткой церемонии бракосочетания Эдварда и Анны в лондонской мэрии кроме регистратора присутствовали: Монтегю, Милли, Элизабет Локсон, Оливер Кэкстон и Брэн. Потом Эдвард, Анна, Элизабет, Оливер и Брэн отправились в «Савой» на праздничный обед, после чего Эдвард, Анна и Брэн вернулись в дом Эдварда (теперь это был также дом Анны и Брэна), откуда на красном «ягуаре», выведенном из гаража, семейство снова поехало в Хэттинг-Холл. Там их приветствовали уже вернувшиеся на поезде Монтегю и Милли. На следующий день Брэна повели в конюшню и показали ему прелестного миниатюрного коричневого с белыми пятнами конька по кличке Рекс. К счастью, во Франции Брэн довольно часто ездил верхом, и теперь никто не боялся, что он упадет с лошади. Анна никогда в жизни не сидела в седле, а Эдвард — с тех самых пор, как погиб Рэндалл.

После напряжения, связанного со свадебной суетой, они расслабились, хотя, естественно, сразу же стали возникать другие проблемы. Постель таковой не являлась. Начиная с их второго «первого дня», как они это называли, когда Эдвард так храбро и неожиданно объявился у них в доме, взаимная страсть становилась с каждым днем лишь все более пламенной и нежной, причем они были уверены, что так будет всегда. Тем не менее существовали трудности, избежать которых не представлялось возможным. Никто еще не знал их тайны. После долгих дискуссий на эту тему они решили, что ради них всех (в том числе и ради покойного Льюэна) не стоит ее открывать. Эдварда, к его огорчению, это волновало больше, чем Анну. Тот миг, когда Брэн бросился к нему на шею, стал для них символом дальнейшей жизни.