Адаптация - Валерий Былинский

– Без отца?

– Да.

– А потом, потом?

– Потом я почувствовал…

– Что Он есть?

– Что Он не просто есть, а действует, заботится о тебе. Просто… я стал обращаться к Нему, и Он мне помог. Я жил тогда в Смоленске, после института начал делать свою газету с рецептами, «Сам себе кулинар» называлась. Весь тираж газеты я носил на себе, в рюкзаке, ездил по городу и области на автобусе, электричке, пешком ходил… Особенно зимой было тяжело все это таскать. Я как-то стоял в электричке, в тамбуре, помню, обратился к Нему… ну, трудно объяснить. Не то чтобы молился, я говорил про себя, просил, или… и как-то вдруг очень быстро почувствовал, что пробил поверхность воздуха перед собой, и слова, мысли полетели в этот пролом, словно меня понесло течение… Да, это было так! Как в море, течение… Я в тот момент точно понял, что значит искренне обращаться. Я это только в детстве помнил, а тогда опять вспомнил. Ну вот, а потом, почти сразу я выиграл «Жигули», шестерку, по конкурсу в «Комсомольской правде». Знаешь, бывают такие конкурсы, заполняешь и отсылаешь в газету. Машину я действительно получил. Стал ездить на ней, развозить тираж.

Он замолчал, отпивая чай. Потом сказал:

– Несерьезно, правда? Многие, кому я рассказывал, не считали даже, что это совпадение. Им не нравилось, что такая вот лубочная история, ангелочек с крылышками. Вот если бы со смертью, страданием… Вообще не хотели верить. А просто так, по просьбе, на Рождество! А надо просто поговорить, и Он тебя будет любить, понимаете? Как отец ребенка. Живи и не греши, просто ведь, да? Ну вот, я и стал жить. Временами Бог помогал, временами наказывал. И деньги приходили, и успокаивался как-то… И трудно, и легко жить.

– Послушайте, Антон.

– Да?

– А как вы… что ты… что ты почувствовал, когда… когда поверил?

Он посмотрел на меня так, словно глядел в этот момент еще и в себя.

Потом покачал головой.

– Это очень трудно передать. Меня… словно накрыло. Все.

Я некоторое время смотрел на него.

– Как же такое возможно… – тихо сказал я, – ведь это все равно что поверить в то, что… невозможно. Совсем невозможно.

– Нет, – ровным голосом сказал Антон. – Все, что я увидел и почувствовал тогда, совсем не оказалось новым. Об этом писали и говорили много раз, и я читал и слышал это. Просто я читал, слышал, но не верил. А тут поверил. Это трудно описать словами, лучше испытать. Это даже… не совсем вера, Саша. Просто тебя вдруг ставят перед фактом, и все.

– Да, – из вежливости сказал я. Мы молчали. Было как-то стиснуто, тесно.

– И что же… – спросил я наконец, смотря в пол. – К нему, что ли… только через молитву можно прийти?

– Не обязательно. Я думаю, у каждого своя дверь туда. Я знаю одного человека, который хотел застрелить себя, и в какой-то момент, как он мне рассказывал, он сильно, дико закричал: «Боже, спаси меня!» Бог спас его, и он поверил.

Мы молчали. Тяжесть кружилась над нами гнетущей птицей, словно примеривалась для последнего объятия.

– Ад тяжело описывать, – внезапно пожал я плечами. – Надоело эту дрянь мне описывать…

– Какую? Ад?

– Мир.

– Описывать? Почему описывать? – недоуменно посмотрел на меня Антон.

– Да какая разница. Живешь, значит описываешь.

Мы опять замолчали.

Кажется, его встревожил мой жесткий тон. За окном ходили по карнизу и хлопали по стеклу голуби. Примерно около минуты мне было легко, хорошо, свободно. А потом, внезапно, быстро – против своей воли – я стал резко слабеть. Словно цунами слабости обрушилось на меня. Это было то самое сильное, мрачное, душное, что приходило ко мне в последнее время так часто – и вот, оно опять вернулось. Что это, как его назвать? Депрессия, сгусток зла, болезнь? Это обняло и сжало меня со всех сторон и стало выдавливать из меня, словно из надутого мяча, воздух. Стало так плохо, что хотелось тут же, невзирая на правила вежливости, вскочить со стула и свалиться на диван или хотя бы на пол и там, сжавшись, свернувшись, хоть как-то пережить этот ужас. Я едва сдерживался.

Что, если встать сейчас и выпрыгнуть в окно? – вспышками думалось мне. – Прямо в эту минуту, сейчас! Каждый ищет подтверждения себя, например, в самоубийстве… А? Прыгнуть?

Казалось, воздух между мной и окном стал втягивать меня в себя – как бывает во время бури в водяной или воздушной воронке.

Внутри меня ходили, словно быстрый прибой, волны лихорадочного тепла; мое стучащее сердце, казалось, должны были слышать на улице.

Похоже, Антон заметил мое состояние. Но он тихо сидел и молчал.

Через несколько минут меня медленно отпустило – словно то, что сжимало, чем-то вдруг отвлеклось или с любопытством решило узнать, что я сделаю дальше. Я почувствовал, что надо говорить, открывать рот – иначе станет еще хуже.

– А у меня, знаешь, нет сил верить в… Бога, – разлепив губы, наконец произнес я.

У Антона снова был этот направленный на меня и одновременно в себя самого взгляд: как бы отраженный луч света.

– Мне трудно что-то советовать, Саша. Это надо почувствовать.

– Что?

– Что другого выхода нет.

– Нет… Почему нет?

– Это как в комнате, в которой только один выход, а мы все время ищем другие.

– А вдруг этого единственного выхода тоже нет?! – резко, чувствуя какую-то новую, побежавшую по мне волну, выпалил я.

Таких резких перепадов настроения со мной давно не случалось. Страшно и больно одновременно.

– Что, если это иллюзия? – злясь, почти уже закричал я. – Если это вбитая в мозги фантазия, если это гипноз? Тогда – что? Вот умер ты, думаешь, что в дверь выйдешь, ан нет, ты просто сгниешь в этой комнате – и все! И вокруг – миллиарды таких же комнаток без выходов, ячейки, в которых все и живут только благодаря иллюзии. А внизу – в ячейках-гробах такие же фантазеры лежат, уже сгнившие, но спокойные, радостные, потому что они, видишь ли, верили. А не увлекались, не верили бы – так сдохли бы от безвыходной жути сразу, едва стали взрослыми. Тогда пусть же она существует, эта иллюзия, дверь, выдуманная, если она так нужна для хорошего самочувствия человеческого, так? Так? Так??

Антон опустил голову. Посмотрел на чашку с чаем. Воздух вокруг стал тяжелым.

– Мне кажется, Саша, иллюзия существовать не может. Ее нет.

– Нет, конечно, – радостно кивнул я.

Мне хотелось смеяться.

– Человек не может опираться на то, чего нет, – сказал Антон, не поднимая головы. – Он не может выходить в нарисованные двери, понимаешь? Это же просто. К тому же верующий человек не выходит в дверь после смерти. Он в нее сразу, только родившись, выходит. И живет уже не в этой ужасной комнате, которую ты описал, а снаружи.