Авиатор - Евгений Водолазкин

К этому добавлю, что сверкала молния и гремел гром. Даже не гремел – как-то адски громко трещал. Будто небо было твердью и разламывалось на две неравные (вдалеке всё еще светило солнце) части. Я, конечно же, переживал грозу и до этого, и не один раз, но во всех бывших до того грозах проходили мгновения между молнией и ударом грома. Мы с мамой, бывало, эти секунды считали. А сейчас удары грома раздавались вровень с молнией, и это было страшно. Мы по-прежнему сидели, прижавшись друг к дружке спинами, но теперь нас соединяло не дружеское чувство – это был страх. Сквозь щели в досках лилась вода – затекая за вороты наших рубах, холодно струилась по телу. И мальчик, который остался без пары, крикнул в промежутке между молниями:

– Небесное электричество!

И мне стало его отчаянно жалко, и жалость пересилила страх. Я отодвинулся от спины, к которой успел прирасти, и уступил свое место кричавшему. Но тот даже не пошевелился. Наслаждался ужасом своего одиночества. И полнотой знания.

[…]

Смотрела месяцеслов на предмет имени для нашей дочери. По расчетам врачей, она должна родиться числа 13-го апреля. В этот день празднуется святая Анна. Я сообщила Платоше – он обрадовался. Сказал, что это имя напоминает ему мое и бабушкино. И я рада: Анна – красивое имя, нельзя же всех называть Анастасиями. Решила посмотреть, кто в этот день празднуется еще. Оказалось, святитель Иннокентий, просветитель Сибири и Америки. Удивительно.

Мы продолжаем готовиться к венчанию – в основном внутренне, потому что никаких отмечаний не хотим. Из гостей – только Гейгер. Платоша попросил его оставить о свадьбе заметки. Гейгер слегка поколебался, но отказаться не посмел: Платоша вон для него больше полугода писал.

Да, важно: мы ведь расписались (какое советское словечко!). Пришли в ЗАГС Петроградского района и расписались – в свитерах и джинсах. Вышла какая-то старая кошелка, сложила губы бантиком, чтобы нас поприветствовать, но Платоша ее остановил. Спокойно сказал, что вот этого не нужно. Она всё поняла и даже не обиделась. Свое выступление ограничила словами: “Распишитесь здесь”. Мы расписались.

В ближайшем пабе выпили пива, я – безалкогольного, а Платоша – немецкого нефильтрованного. Вообще говоря, настроение Платошино в последние дни чуть улучшилось. Нет, не то слово – изменилось. Радостнее он не стал – стал спокойнее, и это уже сдвиг.

[…]

Забыл сказать: гроза была короткой, и скоро выглянуло солнце. Струи из щелей становились все тоньше. Украдкой я взглянул на того, кто кричал о небесном электричестве. Он сидел, сложив руки в замок, с горестным видом пророка. Что-то в нем было потустороннее. Интересно, кто он был такой и что с ним сталось?

Еще какое-то время мы следили за сверканием стекающей воды. Теперь не было даже тонких струй. Сначала вода накрывала щели на манер пленки, но пленка эта тут же разрывалась и обращалась в равномерные крупные капли. Мы вышли на открытое пространство и увидели радугу. Наша ржавая узкоколейка уходила под нее, как под мост.

[…]

Сегодня в Князь-Владимирском соборе Иннокентий и Анастасия венчались.

Накануне Иннокентий попросил меня описать венчание. Я предложил снять венчание на видео. Он взял меня за руку и сказал:

– Нет, опишите, пожалуйста, словами. В конечном счете остается ведь только слово.

Спорное заявление. Я промолчал. Но пишу – я же просил его писать.

Дело-то еще в том, что я в данном случае – не лучший описатель. Очень я далек от православной службы. Да и от лютеранской, если разобраться, тоже. Хотя крещен как лютеранин.

Так вот, венчание. Длилось оно минут сорок – это единственное, что я могу сказать с достоверностью.

Смысл его частей мне недоступен – за редкими исключениями. Например, когда священник спрашивает каждого, по свободной ли воле он венчается. Или когда оба пьют из одной чаши. Берет за душу.

Когда Настя пила, Иннокентий так удивительно на нее смотрел. Не могу подобрать слова. Одухотворенно, наверное. Да, одухотворенно.

Можно было бы сделать потрясающую фотографию. Резкий фокус на глазах Иннокентия, а Настино лицо чуть размыто. И мерцание бронзовой чаши. Может, и появится такое фото. Там кто-то снимал, журналисты какие-то.

А мне в голову всё какие-то глупости лезли. Вроде того, что вот Иннокентий 1900 года рождения, а Настя 1980-го. Разница, так сказать, в возрасте.

Понравится ли Иннокентию мое описание?

Пишу и думаю: может, венчание вытащит его из депрессии?

[…]

В ночь после венчания мы не ложились. Сидели на кровати, прижавшись друг к другу. И ни слова не произнесли. Ни одного. Держались за руки и чувствовали одно и то же. Легли под утро. Сразу заснули.

А днем Платоша смотрел телевизор и вдруг говорит:

– Как можно тратить бесценные слова на телесериалы, на эти убогие шоу, на рекламу? Слова должны идти на описание жизни. На выражение того, что еще не выражено, понимаешь?

– Понимаю, – ответила я.

Я действительно понимаю.

[…]

Какое счастье, что я ее встретил.

[…]

За чаем беседовали с Иннокентием о роли личности в истории. Надо же о чем-то беседовать, помимо медицины.

Он повторил свою любимую мысль о вождях. Что народ-де находит ровно того, кто ему в этот момент нужен.

Я говорю осторожно:

– Как вы себе это представляете: всем в 1917 году было нужно одно и то же? Старым, молодым, умным, глупым, правым, виноватым – одно и то же?

– А где вы там видите умных? А главное – правых?

Жестко. Меня эта всеобщая виновность когда-то у Пушкина задела. Узнай, мол, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи.

Это умонастроение связано у него с общим состоянием. Которое ухудшается.

[…]

Спорили с Гейгером. У него, по-моему, странное представление, что веревку на нас всякий раз кто-то сверху набрасывает. Что не сами мы ее сплетаем. Вот уж защитник русского народа… А ведь когда-то рассказывал мне о своих надеждах: вот, думалось, уйдет советская власть – и заживем! Ну, что – зажили сейчас? Советской власти уже сколько лет нет – зажили?

И приход ее не случаен был – я ведь его хорошо помню. Большевиков сейчас называют “кучкой заговорщиков”. А как же “кучка заговорщиков” смогла свалить тысячелетнюю империю? Значит, большевизм по отношению к нам – не что-то внешнее.

Вот Гейгер не верит в коллективное движение к гибели, не видит для него рациональных причин. А причины-то бывают и иррациональные. Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья… Так оно, конечно, не всегда и не для всех людей (тут Гейгер прав), но – для большого их количества! Достаточного, чтобы превратить страну в ад. Мой кузен подается в опричники, сосед идет стучать на профессора Воронина. Коллега Воронина Аверьянов дает на него чудовищные показания. Почему?!