Диктатор - Роберт Харрис

Там Цицерон прожил вместе с Туллией весь следующий год, не считая редких поездок в Рим. Впоследствии он считал эту интерлюдию самым приятным периодом своей жизни – и самым продуктивным, потому что выполнил данное Цезарю обязательство ограничить свою деятельность сочинительством. И такова была сила его энергии, больше не растрачиваемой на юриспруденцию и политику, сосредоточенной лишь на литературных произведениях, что за один год он создал столько книг по философии и риторике, переходя без перерыва от одной к другой, сколько большинство ученых могут создать за целую жизнь. Он задался целью изложить на латыни резюме всех главных доводов греческой философии.

Цицерон творил в необычайно быстром темпе. Обычно он поднимался с рассветом и отправлялся прямиком в библиотеку, где сверялся с нужными ему текстами и царапал заметки – у него был ужасный почерк, и я был одним из немногих, кто мог его разобрать, – а когда через час-другой я присоединялся к нему, он прогуливался по Лицею и диктовал. Часто мой друг предоставлял мне поиск цитат или даже написание целого отрывка в соответствии с набросанной им схемой. Обычно он не трудился проверять такие места, поскольку я очень хорошо научился имитировать его стиль.

Первая работа, завершенная им в тот год, была историей ораторского искусства, которую он назвал «Брут» в честь Марка Юния Брута и посвятил ему же.

Марк Туллий не видел своего юного друга с тех пор, как их палатки стояли бок о бок в военном лагере близ Диррахия. Даже выбор такой темы, как ораторское искусство, был провокационным, учитывая, что искусство это теперь не очень-то ценилось в стране, где выборы, Сенат и суды находились под контролем диктатора. «У меня есть причина горевать о том, что я вышел на дорогу жизни так поздно, что ночь, павшая на республику, застала меня прежде, чем путешествие мое подошло к концу. Но еще глубже я горюю, когда смотрю на тебя, Брут, чья юношеская карьера, начавшаяся триумфом под общие аплодисменты, была разрушена натиском злой судьбы, – писал мой друг».

«Злой судьбы»… Я был удивлен, что Цицерон рискнул опубликовать такие пассажи, тем более что Брут теперь был важным членом администрации Цезаря. Помиловав этого молодого человека после Фарсала, диктатор недавно назначил его губернатором Ближней Галлии, хотя Брут никогда не был претором, не говоря уж о том, чтобы быть консулом. Люди говорили: это потому, что Брут – сын старой любовницы Цезаря, Сервилии, и такое назначение – знак одолжения ей, но Цицерон отметал подобные разговоры:

– Цезарь никогда ничего не делает из сентиментальности. Без сомнения, он дал Бруту работу отчасти потому, что тот талантлив, но главным образом потому, что тот – племянник Катона, и для Цезаря это хороший способ посеять рознь среди своих врагов.

Марку Юнию, который наряду с определенным возвышенным идеализмом обладал также доброй долей упрямства и непреклонности своего дяди, не понравился труд, названный в его честь – как и следующий труд, «Оратор», написанный Цицероном вскоре после первого и также посвященный ему. Брут прислал из Галлии письмо, в котором говорилось, что в свое время разговорный стиль Марка Туллия был прекрасен, но слишком высокопарен как для хорошего вкуса, так и для современной эпохи: слишком полон ловких приемов, шуток и забавных интонаций, тогда как для таких работ требуется абсолютно скучная, лишенная эмоций искренность.

Я счел типичным для Брута самомнением то, что он осмеливается читать лекции величайшему оратору эпохи, уча его, как надо выступать публично, но Цицерон всегда уважал Юния за честность и отказался оскорбиться.

Это были странно счастливые, я бы сказал – едва ли не беззаботные дни. Дом старого Лукулла, находившийся по соседству и долгое время пустовавший, был продан, и новым его обитателем оказался Авл Гирций, безупречный молодой помощник Цезаря, с которым я повстречался в Галлии много лет тому назад. Теперь он был претором, хотя судебные заседания случались настолько редко, что он по большей части оставался дома, где жил вместе со старшей сестрой.

Однажды утром Гирций заглянул к нам, чтобы пригласить Цицерона на обед. Он был известным гурманом и располнел на деликатесах вроде лебедей и павлинов. Ему еще не исполнилось сорока, как почти всем в узком кругу Юлия Цезаря, и он обладал безупречными манерами и изысканным литературным вкусом. Говорили, будто Гирций написал многие «Записки» Цезаря, которые Цицерон всячески восхвалял в «Бруте» («Они как нагие фигуры, честные и красивые, лишенные всех стилистических красот, как были бы лишены одежды», – диктовал он мне, прежде чем добавить уже не для публикации: «Да, и такие же невыразительные, как человечки, нарисованные на песке ребенком»).

Марк Туллий не видел причин отвергать гостеприимство Гирция и тем же вечером зашел к нему в гости в сопровождении дочери. Так началась их малообещающая сельская дружба. Часто они приглашали в свою компанию и меня.

Однажды Цицерон спросил, может ли он дать Гирцию что-нибудь в обмен за все великолепные обеды, которыми наслаждается, и тот ответил – да, вообще-то, может: Цезарь настаивает, чтобы он, Авл Гирций, изучал философию и риторику, если представится такая возможность, «у ног мастера», и он оценил бы кое-какие наставления. Мой друг согласился и начал давать ему уроки декламации, схожие с теми, какие в юности сам брал у Аполлония Молона. Занятия проходили в Академии рядом с водяными часами, где Цицерон учил, как запоминать речь, как дышать, как беречь голос и как делать руками жесты, которые лучше донесли бы мысль до слушателей.

Гирций похвалился новыми навыками перед своим другом, Гаем Вибием Пансой, еще одним молодым офицером из галльского штата Цезаря, назначенным в конце года сменить Брута на посту губернатора Ближней Галлии. В результате в этом году Панса тоже стал регулярным посетителем виллы Цицерона и учился, как лучше говорить на публике.

Третьим учеником этой неофициальной школы стал Кассий Лонгин, закаленный в битвах и уцелевший после экспедиции Красса в Парфию, бывший правитель Сирии, которого Цицерон видел в последний раз на военном совете на острове Керкира. Как и Брут, на чьей сестре Кассий был женат, он сдался Цезарю и был помилован, а теперь нетерпеливо ожидал повышения. Я всегда считал, что он – тяжелый собеседник, неразговорчивый и амбициозный, и Марку Туллию тоже не слишком нравился его подход к жизни: Кассий Лонгин был крайним эпикурейцем – придирался к еде, никогда не прикасался к вину и с фанатизмом занимался физическими упражнениями. Однажды он признался Цицерону, что величайшим сожалением в его жизни является то, что он принял помилование Цезаря. Это с самого начала глодало его душу, и спустя шесть месяцев после того, как Лонгин сдался, он попытался убить Цезаря, когда диктатор возвращался из Египта после смерти Помпея. Он бы преуспел в своих намерениях, если б Юлий причалил на ночь к тому же самому берегу реки Сигнус, что и триремы Кассия, но вместо этого диктатор неожиданно выбрал противоположный берег. К тому времени стояла уже слишком поздняя ночь, и он находился слишком далеко от Кассия, чтобы до него можно было добраться.

Даже Цицерона, которого нелегко было потрясти, встревожило это неосторожное признание, и он посоветовал ученику не повторять его больше нигде – и уж точно не под его крышей, чтобы это не услышали Гирций или Панса.