Почти идеальные люди. Вся правда о жизни в «Скандинавском раю» - Майкл Бут

Переезд Нила Хардуика в Финляндию пришелся на самый разгар холодной войны. Когда мы встретились в баре моего отеля, я спросил о воспоминаниях, которые у него остались о Хельсинки тех времен. «Сорок лет назад это было очень похоже на Восточную Европу: запрещено практически все, что не предписано, – рассмеялся он. – Зайти посидеть в таком месте, как это, было страшным делом. Сначала очередь на улице, потом швейцар. Ты покупаешь себе выпивку, но не можешь перейти за другой столик, если увидел приятеля. Нельзя просто взять свой стакан и пересесть, нужно, чтобы напиток перенес официант. И они еще окна занавешивали, чтобы не видно было, как люди выпивают».

Русское влияние на повседневную жизнь финнов было необычайно сильным. Каждый день по государственному радио шла пятнадцатиминутная информационная передача, что-то вроде «Как там у соседей». Она, как вспоминает Хардуик, «целиком состояла из мягкой советской пропаганды». В каждом доме велась «Домовая книга», в которую записывались имена не только жильцов, но и их гостей. В начале января член домоуправления был обязан отстоять очередь в полицейском участке и предъявить книгу для заверения печатью. Не сделавшим это грозил денежный штраф.

Финские СМИ и книгоиздатели находились в постоянной боевой готовности, чтобы не пропустить материал, который мог бы не понравиться Советам. «Старшие коллеги рассказывали, что особенно чувствительной темой была внешняя политика, – рассказывал мне редактор иностранного отдела Helsingin Sanomat Хейкки Аиттокоски. – Министерство иностранных дел плотно контролировало наших сотрудников. Все знали, что мы зависим от Москвы. Например, антисоветские книги изымались из библиотек. Когда в Хельсинки приехал Горбачев и заявил, что Финляндия – нейтральная страна, это стало сенсацией. Сегодня можно подумать: «Ну и что? Финляндия уже давно была независимой». Но тогда это стало темой заголовков. Он говорил не про независимую страну, а про нейтральную – то есть не члена социалистического блока: «Вы свободны, делайте что хотите». (Здесь Аиттокоски забывает упомянуть, что в 1991 году, когда Горбачева сместили с должности, его газета опубликовала передовицу с одобрением этого события. Очевидно, в газете все еще опасались вызвать неудовольствие Политбюро.)

Эта тревожность вполне оправданна. Почти всю холодную войну советские танки стояли вдоль границы Финляндии в ожидании команды «Вперед!». Кто пришел бы на помощь финнам в случае советского вторжения? Нейтральные шведы в своих сеточках для волос? Демилитаризованные немцы? А Америка слишком далеко от Финляндии. И финны сделали то, что у них получается лучше всего: адаптировались к реальности, наступили на собственную гордость и смирились с происходящим. Легко понять, почему так выросли их комплексы.

Можно предположить, что военные поражения, разрушительные внутренние конфликты и подчинение национальной идеи практическим условиям серьезно повлияли на самооценку финнов. Кроме того, падение железного занавеса в 1989 году сделало Финляндию почти банкротом. Развал Советского Союза лишил ее главного торгового партнера. Экспорт рухнул, а ВВП страны за считаные месяцы упал на 13 процентов. Мне казалось, что 90-е годы стали для финнов очередным десятилетием зализывания ран и пополнили список унижений, испытанных за предыдущие сто лет.

«Господи, да нет же! Это история успеха, – сказал Роман Шац, когда я поделился с ним этими мыслями. – В мире никогда не было столько финнов, сколько сейчас. Я не считаю, что история Финляндии состоит сплошь из страданий и оккупаций. С момента получения независимости в 1917 году им удалось построить собственную страну и культуру».

Да, финны – олицетворение практичности. Но как изменилась душа этого народа за последние сто лет? «Им пришлось стать прагматиками, – возразил Шац. – Они живут при минус сорока, и здесь водятся медведи! Если люди привыкли иметь дело с 200 000 озер, с зимами, которые длятся по восемь месяцев, то русские для них – ерунда. Я назвал бы это расчетливостью, неким инстинктом выживания. Финляндизация[83] для меня позитивное слово, потому что это был единственный способ справиться с ситуацией».

«Никто не чувствовал себя жертвой, – согласна Колбе. – Нас не оккупировали, и это была наша заслуга».

Но мне кажется, что в прагматизме нет никакой романтики. Трудно испытывать гордость, занимаясь realpolitik[84]. Трудно уважать людей, которые торгуют секретами в прокуренных кремлевских кабинетах, сплетничают о Лондоне на дачах острова Ханко или отправляют ящики с семгой и водкой на новогодние приемы в посольство. Неудивительно, что многие годы финляндизация входила в длинный список тем, которые не стоит поднимать в разговорах с финнами.

Самое прославленное достижение Финляндии после окончания холодной войны – ее система образования. Но от самих финнов мы бы никогда об этом не услышали. На то, что лучшие школы на свете находятся в Финляндии, обратили внимание иностранцы.

Раз в три года начиная с 2000-го ОЭСР публикует международный рейтинг систем образования, который считается наиболее точным и авторитетным. В нем собраны данные об оценках учащихся из 70 стран мира по математике, литературе и естественным наукам. В каждом из рейтингов Финляндия оказывается либо первой, либо в числе первых по всем областям знания. Недавно журнал The Atlantic назвал ее «лидирующей образовательной сверхдержавой Запада».

Много лет подряд педагоги со всех концов света слетаются в Финляндию, чтобы выяснить секреты ее успеха. Можно предположить, что финны заваливают свои школы государственными деньгами. Но нет: затраты страны в пересчете на одного учащегося не выше, чем в среднем по странам – членам ОЭСР. Финские учителя получают примерно такую же зарплату, как и их коллеги в других европейских странах (то есть примерно на 20 процентов меньше, чем в США).

Может, в финских школах меньше учеников в классе? Дети начинают учиться, едва появившись на свет? Или они с головой погребены под домашними заданиями и сдают тесты чаще, чем профессиональные велогонщики? Или их завтраки щедро присыпаны риталином?[85]

Нет, нет и снова нет (хотя я не располагаю результатами анализов их завтраков). Количество учеников в классе не меньше, чем обычно в Скандинавии – от двадцати до двадцати трех. Так же как и в остальной Северной Европе, школа начинается с семи лет. Поскольку многие женщины работают, а дошкольные учреждения недороги (оплата зависит от дохода семьи), большинство детей посещает их с самого раннего возраста. Но настоящие школьные уроки начинаются только с семи лет. До шестнадцатилетнего возраста экзамены и тесты почти отсутствуют; на дом задают сравнительно немного; школьные оценки не публикуются; в среднем ребенок проводит в школе около четырех часов в день. Отдельных школ для особо одаренных здесь нет.