На Пришибских высотах алая роса - Лиана Мусатова

Полоса лютых, как февральские морозы, допросов с пристрастием кончилась, и наступила неожиданная оттепель. Что это значило? Тася не понимала, но догадывалась, что грядет какое-то изменение в этой жестоко-монотонной последовательности, которая сложилась с тех пор, как ее привезли сюда.

Ее давно уже никуда не вызывали. Сколько времени прошло с последнего допроса, она не знала, так как зарубок не ставила. Ей казалось, что прошла уже целая вечность, что о ней забыли и что она останется в этой камере до конца дней своих. Она свыклась с обстановкой. Одиночество ее не угнетало, так как она была не одна, а со своим ребеночком, который разговаривал с ней на своем зародышном языке, толкаясь ножками и ручками. Как только она начинала с ним разговаривать, он тут же отзывался нежным толчком, давал ей знать, что слышит ее. Ей даже хотелось, чтобы ее не трогали до тех пор, пока она не родит его. Она так боялась его потерять особенно теперь на большом сроке. Когда ее вызвали на допрос, то оказалось, что дело вел уже другой следователь. К следователю вызвали утром, сразу после завтрака. Готовясь увидеть Грамша, настраивала себя на воинственное состояние. Но ее вели в другой кабинет. Новый следователь был совсем не грозный. Вежливо поздоровался с ней, пригласил сесть, достал лист бумаги, и приготовился писать протокол допроса. Сразу же сказал, что Кочина до сих пор не нашли, и ничего о нем не знают. Вопросы задавал те же самые. Тася удивлялась: «Зачем? Ведь все это уже она говорила, и оно не единожды записано», но вопросов не задавала. Да, и не положено ей было задавать вопросы. Ее приучили уже к тому, что вопрос задают здесь следователи и палачи, а она имеет право только отвечать. Вот и отвечала одно и то же в который раз. Отвечала спокойно, взвешивая каждое слово, прежде чем произнести вслух. Она понимала, что что-то произошло, что-то изменилось, что через пытки ее уже не поведут. Вновь заявила, что все сказать не имеет право, все скажет только Кочину. Никаких лживых протоколов этот следователь не требовал подписывать. Протянул тот, который вел, и попросил прочитать и подписать. Несколько растроганная человеческим обращением, решила рассказать о Косте, которому помогла перейти линию фронта и влиться в ряды Красной Армии.

– Как вы говорите его фамилия?

– Первых. Константин Первых.

По реакции следователя поняла, что он о нем что-то знает.

– Ему и спасибо скажите. Он засвидетельствовал этот случай и пролил свет на эту затемненную ситуацию.

Видимо следователь прочел радость на лице Таси при упоминании имени любимого и того, что он помог ей, не забыл, не оставил в беде, а пытался ее выхватить из лап лжеправосудия, из мертвой хватки этих коршунов.

– Радость вашу понимаю, но она не освободит вас от ответственности.

– Я думаю, что суд разберется, насколько велика моя вина.

– Может быть, и разберется… но, во всяком случае, жить будете.

Он протянул ей протокол:

– Прочитайте и подпишите, если все верно записано.

Тася внимательно прочитала. Следователь записал слово в слово ее рассказ. Она подписала, не задумываясь.

* * *

Суд был недолгий, без свидетелей и свидетельских показаний. Приговор прозвучал, как гром среди ясного неба. Она надеялась, что ее оправдают, а ей дали двадцать пять лет лагерей строгого режима. Она слушала и не верила своим ушам: «За что? Ведь она ни в чем не виновата? Только за то, что под немца не легла? Больше на ней никакой вины не было». От неожиданности забыла, что хотела рассказать на суде о жестоких пытках, об издевательствах. Да и кому рассказывать? Этому судье, безликому манекену, монотонно и отвлеченно читающему приговор? Как будто бы не живой человек стоит перед ним, не армейская разведчица, а какое-то отвратительное омерзительное существо, от которого необходимо оградить общество. У нее дрожали руки, глаза наполнились слезами и подкосились ноги. Она не плакала во время пыток. Даже палач не видел ее слез, а здесь не выдержала, так было обидно, ведь плакала она не от боли, а от обиды. Она бы и упала на дубовую скамью, с которой встала слушать приговор, если бы не пожилой солдат, который охранял ее. Несмотря на то, что не положено по уставу, он поддержал ее, подставил свое плечо:

– Держись, красавица. Лагерь – не расстрел и двадцать пять – не пожизненно. Считай, что еще хорошо отделалась.

Но этот несправедливый, нечестный приговор лишил ее последней надежды. Она ведь так надеялась на суд, думала, что судья разберется во всем, вникнет во все обстоятельства дела. Но оказалось, что и судья не собирался ни в чем разбираться, прочитал, что ему подсунули. Винтик. Исполнительный винтик этого страшного молоха. И она еще собиралась против него бороться. Перемелет и не подавится. Все горело внутри от несправедливости, оттого, что с ней так обошлись, за человека не посчитали, ни о чем не спросили, и суд этот был простой формальностью. Как-то все жгло и болело внутри, и тут только она поняла, что у нее начались схватки.

Преждевременные роды прошли быстро. Семимесячный мальчик появился на свет, заявив о себе басом.

– Серьезный будет мужик, – сказал фельдшер, заматывая его в пеленку.

До этапа оставалась неделя, и всю эту неделю она была с сыном. На следующий день после родов, пришел офицер. Не представился, а только спрашивал:

– Чей ребенок? Немецкий или советский?

– Его отец Константин Первых. Разведчик.

– Как назовешь?

– Именем отца. Константин Константинович Первых-Табаченко.

Больше ее ни о чем не спрашивали. Когда забирали ребенка перед этапом, она вложила ему в пеленки кусочек материи, на котором химическим карандашом написала «Тася», чтобы мать свою знал. Неизвестно, как его запишут и чью ему дадут фамилию.

– Куда его?

– В Дом малютки. Когда освободишься, заберешь.

– А как я буду знать, где он?

– Тебе скажут.

С тем и пошла по этапу. Горько и больно было. Душа болела за сына. Кто же его пожалеет, слово ласковое скажет, песню споет колыбельную на ночь?

* * *

Советские люди о существовании приказа № 227 узнали из газеты «Красная звезда» 2 августа 1942 года. В тот день разведчица Катя Каверина по приказу свыше, покинула тетин дом, работу в лагере для советских военнопленных, и пошла из тыла, в котором до сих пор работала по заданию, на советскую сторону. Находясь за линией фронта, в тылу, она никак не могла прочитать эту статью, а, следовательно, узнать об этом приказе. Но эта статья догнала ее здесь, в лагере, и она смогла ее прочитать. «Ожесточенные сражения, происходящие сейчас юго-западнее Клетской, носят весьма подвижный характер. С обеих сторон принимает участие в боях большое количество танков, авиации, артиллерии и пехоты. Схватки распространились на десятки километров. Обходы, удары во фланги, встречные столкновения танковых и других колонн являются основными видами боевой деятельности войск. Враг делает невероятные усилия, чтобы овладеть излучиной Дона, но наталкивается на решительное сопротивление бойцов Красной Армии. «Ни шагу назад!» – таков всюду должен быть девиз наших воинов! Еще крепче, организованнее и стремительнее удары по врагу!» Этот приказ активно обсуждался в лагере. Заключенные женщины знали, что, как следствие этого приказа, создавались особые формирования из тех, кто этот приказ не выполнил. Но в эти формирования предлагали идти и заключенным. Шли на фронт не только политические заключенные или провинившиеся военные, но и уголовники. Прошел слух, что предлагают и женщинам идти на фронт на вспомогательные хозяйственные работы. Но сначала ничего конкретного начальство не говорило, только заключенные вели между собой разговоры. Кто-то соглашался идти на фронт, кто-то хотел пересидеть войну в лагере. Тася для себя решила: «Если действительно им дадут возможность пойти на фронт, она пойдет в любые формирования». Она знала, что ее ждет суровое испытание огнем, что она может погибнуть, но это было лучше, чем носить на себе тяжелое ярмо позора. Кроме того, она боялась, что ее позор ляжет и на сына. Чтобы вернуть себе и ему честное имя, она готова была даже погибнуть. В своем заявлении она написала: «Я вижу смысл своей жизни в том, чтобы сражаться на фронте и убивать ненавистного врага, мстить гитлеровцам за то неизмеримое горе, которое пришло с ними. Я работала в тылу и видела своими глазами зло, которое они творили нашим людям. Я видела слезы и страдания, оставшихся на оккупированной территории, стариков и детей. Я хочу встать с оружием в руках на защиту своего Отечества, своего сына. Я сделаю все, чтобы счастливо жили наши дети».