Грех - Захар Прилепин

Устав думать, я отправился в ресторан и последовательно напился, так что на обратном пути потерял свой вагон и напряжённо вспоминал, в каком именно месте я свернул не туда.

На следующее утро мы сидели со звездой рок-н-ролла за квадратным столиком, улицы были преисполнены предновогодним возбуждением, и даже в нашем кафе люди отдыхали несколько нервно, как будто опасаясь, что вот-вот ударят куранты и собравшиеся здесь не успеют вскрыть шампанское.

«Где же ты свернул не туда? – размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. – В какой тупик ты зашёл? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»

Он уехал из нашего города, и, был уверен я, все полюбившие его на другой день вновь забыли о нём. И в городе, куда он вернулся, никто его особенно не ждал.

Звезда рок-н-ролла, мой спокойный и вовсе не пьющий сегодня собеседник, никем в кафе не узнаваемый, рассказал под чашку кофе, что ненавидел отца, который бил его и заставлял петь про чёрного ворона. Впрочем, отец вскоре сам шагнул с балкона в попытке нагнать свою белочку.

«При чём тут отец? – думал я. – Отец тут – при чём?»

Я догонялся, каждые полчаса заказывая себе ледяную посудку с белой жидкостью, и пытался зацепиться хоть за что-то, понять его хоть как-то.

Он ненавидел мобильные телефоны, и его номер не знал никто, кроме матери. Но мать ему не звонила. Он жил один и на вопрос о детях ответил: «Бог миловал…» Хотя и в богов он не верил, ни в каких.

Быть может, он слишком сильно хотел быть один – и вот остался наконец. Но, быть может, и нет.

Ни в чём не уверенный, я снова радостно пьянел, потому что иные состояния уже давно не были мне достаточными для простого человеческого отдохновенья – но вот он, сидевший напротив меня, казалось, был способен бесконечно терпеть мир, видя его трезвыми очами.

А я любил мир – пьяными.

В углу кафе загорелся синий экран, и вскоре там ожили тени, выкрикивающие цепкие, как семена дурных растений, слова.

– Миша… – снова не сдержался я. – А ты не хочешь снова стать… как они?

Он чуть повернул голову, заглядывая в экран, и тут же насмешливо воззрился на меня.

– Как они я уже умею. Это просто.

Я помолчал, пережёвывая сказанное, и не поверил.

Мы вышли на улицу, оба без шапок, шагнули в потемневшую улицу, едва не потерявшись сразу средь прохожих. Перешли дорогу, глубоко вбирая в себя воздух, немного растерявшиеся от его обилия после прокуренного, многочасового сумрака.

Шёл лёгкий снежок, чистыми линиями, почти горизонтальными.

На ступенях возле магазина сидел мальчик, совсем почти ещё малыш, на корточках. Его раздражённо обходили, постоянно задевая, взрослые люди.

– Эй, парень, – спросил я, присаживаясь рядом. – Ты чего тут копошишь?

Он поднял на меня серьёзные глаза, сухие и чистые.

– Снег собираю.

В руке у него действительно был бумажный кулек, и он ссыпал туда что-то.

– Какой… снег? Зачем?

– Как зачем? – удивился мальчик. – Для праздника.

– Но он же растает, парень! – сказал я растерянно.

– Не растает, – ответили мне твёрдо.

Звезда рок-н-ролла стоял над нами, высокий и строгий.

– Это искусственный снег, – объяснил он мне, подумав. – Сейчас такой продают.

– Ты его рассыпал, да? – быстро спросил я, обращаясь к ребёнку.

Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.

– Ты пойдёшь дальше? – спросил Михаил.

– Не… здесь буду… парню вот помогу… – ответил я и зачерпнул снега.

Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне ещё предстояло уловить её главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.

Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.

Друг Рубчик говорит:

– Давайте шашлыки сделаем.

– Дурак, Рубило? – отозвался братик мой Валёк. – Какие шашлыки? Из чего? Из берёзы?

Братик курил, приобняв берёзку за талию.

– Из собаки, – ответил Рубчик.

Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.

– Из какой собаки?

– А вот которая нас облаяла.

– Я собаку не буду жрать, – сказал я.

Братик помолчал и решил:

– Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.

Страна была бедна, а мы настолько молоды, что не слышали грохота неба над головой.

Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже, голодали.

Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.

Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течение нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.

Собака лежала в тазу, замоченная в ядрёном растворе.

Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками – на дворе была весна, первый её всерьёз тёплый денёчек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.

Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.

– Сырую-то не жри, – просил братик сонно.

Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.

Проснувшись утром, тазика не обнаружил.

Рубчик уже разжёг костёр во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.

– В холодок вынес, – пояснил мне Рубчик.

– А если девки передохнут? – спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.

Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.

– Никто ещё от мяса не умирал, – сказал Рубчик.

– Тоже мне мясо, – посомневался я.

– А кто тогда собака? Гриб? – поделился резоном Рубчик.

Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.

Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его и любовно посмотрел на содержимое.