Чужая луна - Игорь Болгарин

Затем он достал сюртучную пару. Сам сюртук сразу же пренебрежительно отбросил, а брюки, встряхнув, показал Кольцову.

— По-моему, подойдут!

— Что-нибудь бы проще, — Кольцов потрогал руками брюки. — Грубее бы ткань, прочнее.

Наконец нашли то, что не вызвало ни у Старцева, ни у Кольцова никаких сомнений: простой рабочий пиджак, верой и правдой служивший Ивану Платоновичу в его давних археологических экспедициях.

— Как думаешь? — спросил Старцев.

— Вполне!

— Тут где-то прячутся и брюки.

Порывшись среди одежды, Старцев нашел и их.

— Пожалуй, это все, чем я могу одарить нашего гостя, — сказал он. — Еще разве что фуражку. Сильных морозов уже не ожидается, походит и в фуражке.

Подумав немного, Старцев добавил:

— Еще пару бы рубашек найти. Чтоб в самый раз к его экипировке.

— Хорошо бы и домотканую свитку сменить. В ней и холодно, и вид, прямо скажу, скифский.

— Чего нет, того нет, — развел руками Старцев. — Хорошо бы и обувь найти поприличнее. В постолах я уже давно никого не встречал. Даже наших, деревенских.

— С моей ноги ему ничего не пригодится, — сказал Старцев. — У него лапища, видал, как у медведя.

Часа через полтора Кольцов привез со складов ВЧК хорошее драповое пальто и высокие модные немецкие сапоги на шнуровке, видимо, снятые еще в Империалистическую с какого-то немца-богатыря.

— Для бегемота шились? — улыбнулся Артем.

— Великоваты, — согласился и Старцев.

— По паре шерстяных носков на ногу, и будут в самый раз, — успокоил всех Кольцов.

Вечером они всем миром переодевали Ивана Игнатьевича. Вел он себя смирно и не выражал явного неудовлетворения. Но все снятое с себя аккуратно складывал в стопочку и откладывал в сторонку. Было видно, что со своей старой одеждой он расставаться не собирается.

Даже Вадим принял посильное участие в переодевании Ивана Игнатьевича. Он натянул на ноги дьякону по два толстых шерстяных носка и затем зашнуровал им же начищенные до блеска сапоги.

Артем попросил у Ивана Платоновича ножницы и, как заправский парикмахер, с шутками и прибаутками, привел голову дьякона в порядок. Хотел поправить и бороду, но Иван Игнатьевич торопливо и резко оттолкнул его руку с ножницами.

— Не положено-от! — сердито сказал он. — Чай ты не царь Петр, не моги без спросу касаться бороды!

Потом, до неузнаваемости преображенного, они подвели его к большому зеркалу. Иван Игнатьевич долго всматривался в этого чужого ему человека, неумело расстегивал и застегивал пальто, сдвигал набок или натягивал на лоб фуражку. Тяжело вздыхая, трудно привыкал к самому себе в новом облике.

— Оно, ежли вам сподобно, и мне ничо — стерплю, — вынес он приговор их коллективным хлопотам.

Вечером, после ужина, они сидели в гостиной за круглым столом, вели неспешные разговоры о чем-то малозначительном, вспоминали о прошедшем и гадали о будущем.

Иван Игнатьевич сидел вместе со всеми, но был молчалив и бесстрастен, как индейский бог. К их разговорам не прислушивался, думал о своем. Что ему эти люди с их суетой и непонятными ему делами? За то, что пригрели его в мало ведомой ему стране, в чужом городе — за все за это он им, конечно, благодарен. Но у него была другая жизнь, и он тихо размышлял о ней. Знать бы, долго ли ехать до Москвы? А как в Москве? По разговорам судя, будет она поболее Константинополя. Где его искать там, патриарха? А и найдет, примет ли его? Человек занятой, по делам и заботам вровень с царем. А и примет, вникнет ли в их беду? Поможет ли?

Старцев заметил отрешенное лицо своего гостя, спросил:

— О чем задумался Иван Игнатьич? Тоска гложет? Поди, домой уже хочется?

— Пошто домой? — отрицательно качнул головой дьякон. — Дело справить надобно, а апосля уже и до дому можно-от. Дом не завалится, подождеть. А завалится — новый поставим. А дела, оне не ждуть, оне на добрых конях скачуть.

— Тут вы правы. Дела нельзя надолго откладывать. Сегодня нужны, а завтра, глядь, ветер в другую сторону подул и — все, и нет в них уже надобности. Отпала.

— И тако быват. Оно, дело, как человек. Быват тяжел, как гиря, а быват, как тыква осенью. Ее легкий ветер по степи катает.

— Вот вы много раз об Игнате вспоминали. Что он за человек был? Помнят ли о нем? Что говорят? — спросил Старцев. — Давно это случилось. Интерасно, что память людская о нем сохранила?

— У нас не токмо помнят Игната. Всяко-разно про его жисть гутарять. Песни про его складывають, сказы сказывають. Много чево.

— А не могли бы и вы нам что-нибудь такое спеть? Может, вспомните. Песню там или сказание?

— Помнить-то я — усе помню, а петь неспособен. Господь не сподобил. Молитву могу, а мирское не получается. Про Игната красно петь надобно.

— А вы как можете. Очень бы мне интересно услышать это как ученому человеку. Ученые люди, они как дети малые, им все интересно, всем любопытничают.

Иван Игнатьевич немного подумал и решительно сказал:

— Не, петь не стану. А рассказать, как наши деды бывалоча, спробую.

После чего он долго сидел в задумчивости, откашливался, проверял горло. И затем тихим речитативом заговорил:

— Как Некрасов Игнат

Ушел, увел сорок тысячей.

Кроме старых, кроме малых,

Не служивых ишшо, глупых малолетков…

Иван Игнатьевич смолк, виновато взглянул на Старцева:

— Дальше, як оне до Туреччины шли, не упомню. А опосля такое рассказывають. Можа, про нашую Нову Некрасовку, можа ишшо кода по Дунаю расселялись.

И он продолжил:

— Ани строили сибе церкову знаменну,

Церкову знаменну, ани семиглавную.

На осьмой главе стоить крест серебряный,

На кресте сидить черная галочка.

Высако сидить ана, далеко глядить,

Да глядить ана на сине море,

Во сине море ей примаячились

Черной лоточки белыя паруса…

Энто, кода они церкву на Гейском мори строили. А можеть, на Эйноском озери чи на Майоносском. Такое уже и старики не упомнять.

— Ну, еще бы чего нибудь. Лучше бы, конечно, про Игната, — снова попросил Старцев.

— Я об ем могу усю ночь рассказывать. Много об ем разных песней в старину наскладали: однова лучшее другой. Токмо вам-то пошто Игнат? Нашим, которы на Туреччине, и то он не всем до интересу. Которы молодые, аны все энти песни позабыли. Не хочуть помнить. Аны свои голосять. Одне старики ишшо помнять. Токмо мало их осталось. Дерево упало, и корень пропадаить, — с тоской в голосе сказал Иван Игнатьевич.