Ради Елены - Элизабет Джордж

Линли взял пальто и перебросил через плечо. Холод ему не страшен. Проблеск надежды защитит его.

Как всегда, Хелен сразу поняла, что у него на уме.

— Это всего лишь концерт, Томми.

Линли не стал притворяться, что не догадывается, о чем она.

— Знаю. Знаю, что мы не успеем в Гретна-Грин[22]и обратно как раз к завтраку Кристиана, так что ты в относительной безопасности. По крайней мере вечером.

Она еще шире улыбнулась:

— Какое облегчение.

Лиили прикоснулся к ее щеке:

— Бог свидетель, как я хочу, чтобы тебе стало легче, Хелен.

Хелен едва заметно наклонила голову, прижимаясь щекой к его руке.

— Будь со мной. И я не допущу, чтобы ты разочаровалась в выборе, — сказал Линли.

— Я люблю тебя, — ответила Хелен, — несмотря ни на что.

— Барбара? Доченька? Ты спишь? Свет не горит, если ты спишь, я не буду тебя будить. Отсыпайся. Хорошо спишь — хорошо выглядишь. А если ты еще не заснула, может, поговорим о Рождестве? Конечно, рано о Рождестве, и все-таки надо подумать о подарках и о пригласительных, чьи принимать, а чьи отсылать обратно.

Барбара Хейверс быстро закрыла глаза, словно так же быстро можно выключить голос матери. Она стояла в темной спальне и смотрела из окна в черный сад, где по забору, за которым начинался сад миссис Густафсон, крался кот. Его внимание привлекали шорохи в зарослях; когда-то вместо зарослей здесь была узкая полоска лужайки. Он выследил какого-то грызуна. В саду их полным-полно. Барбара пожелала ему удачи. Давай, котик, давай.

Пыльные шторы пропахли сигаретным дымом. Раньше белый хлопок в синий цветочек хрустел от крахмала, а сейчас шторы постарели и посерели, и веселенькие незабудки не могли оживить глубоко въевшуюся грязь. Они больше походили на угольные разводы на тусклом пепельном поле.

— Доченька?

Мать нетвердой походкой поднялась наверх, шаркая и хлопая тапочками по голому полу. Барбара молча молилась, чтобы мать не дошла до ее спальни и завернула, например, в комнату брата, где давно уже не было его вещей, а оставался только соблазн зайти и поговорить с сыном, словно он жив.

Пять минут, думала Барбара. Всего пять минут покоя.

Несколько часов назад она приехала домой и увидела, что миссис Густафсон, выпрямившись, сидит на табуретке у подножия лестницы, а мать скрючилась на краю кровати у себя наверху. В руках у миссис Густафсон почему-то шланг от пылесоса, а мать, подавленная и испуганная, застыла в темноте, забыв даже, как включается свет.

— Мы немножко повздорили. Она зовет твоего отца, — сказала миссис Густафсон вошедшей Барбаре.

Ее серый парик съехал набок, и поэтому завитушки у левого уха свисали ниже, чем надо бы.

— Она стала носиться по дому и звать своего Джимми. Потом рвалась на улицу.

Барбара посмотрела на шланг от пылесоса.

— Нет, Барби, я ее не била. Ты лее знаешь, что я никогда не ударю твою маму.

Она пальцами обхватила шланг и погладила его ребристую поверхность.

— Змея, — доверительно сообщила миссис Густафсон, — при одном взгляде на нее, лапочка, твоя мама успокаивается. Я ею немножко помахала. Только и всего.

Барбара почувствовала, как в жилах стынет кровь, она не могла ни двигаться, ни разговаривать. Сердце рвалось на части. С одной стороны, внутри все кричало и требовало наказать эту пожилую женщину за ее слепую глупость, за то, что она пугает больную, вместо того чтобы успокаивать. Но с другой стороны, мир в доме гораздо важнее. Ведь если миссис Густафсон скажет, что с нее хватит, и уйдет — они пропали.

В конце концов, презирая себя, Барбара попыталась договориться со своей совестью и сказала:

— Когда мама забывается и заговаривается, с ней очень сложно, я знаю. Но вам не кажется, что от испуга она может совсем потерять голову?

Барбара ненавидела свой увещевательный тон, в котором слышалась мольба о понимании и поддержке. Ведь это моя мать, повторяла про себя Барбара. Речь идет не о животном. А в чем, собственно, разница? Забота, какая бы ни была, остается заботой.

— Иногда такое случается, — ответила миссис Густафсон, — я и позвонила тебе, лапочка, когда решила, что она окончательно рехнулась. Но сейчас все в порядке. Не нужно было уезжать из Кембриджа.

— Но вы-то позвонили мне и попросили приехать.

— Да, позвонила, и что? Был тяжелый момент, когда она звала своего Джимми и отказывалась пить чай с прекрасным яичным бутербродом, который я ей приготовила. Сейчас она успокоилась. Сходи наверх. Посмотри сама. Как маленькая девочка, честное слово. Пока не наплачется, не уснет.

Барбара начала понимать, на что походил дом в течение нескольких часов перед ее приездом. Дети плачут, пока не отключатся. А наверху плакала взрослая женщина, у которой отключались мозги. Мать, сгорбившись, сидела на кровати, опустив голову на колени и глядя на комод у окна. Подойдя ближе, Барбара увидела, что мамины очки соскользнули с носа и лежат на полу и ее мутно-голубой взгляд сейчас еще отрешенней, чем обычно.

— Мама?

Барбара не включила ночную лампу возле кровати, потому что свет мог еще больше испугать женщину. Барбара дотронулась до ее головы. Очень сухие, но очень мягкие волосы, словно тонкие ниточки шерсти. Хорошо бы сделать ей химию. Маме бы понравилось. Только как бы она не забыла, где находится, и не сбежала от парикмахера в разгар процесса, увидев, что вся голова в больших цветастых палочках, назначения которых она уже давно не понимала.

Миссис Хейверс пошевелилась, едва заметное движение ее плеч походило на желание сбросить Нежеланную ношу.

— Мы с Дорис сегодня играли. Она хотела в дочки-матери, а я в карты. Мы поругались. А потом поиграли и в то, и в другое.

Дорис—это старшая сестра матери. Она еще подростком погибла во Вторую мировую, но не от немецкой бомбы. Ее смерть была бесславной, но обжоры, вроде Дорис, так и умирают: кусок свинины с черного рынка, украденный с тарелки брата за воскресным обедом, застрял у Дорис в горле, когда брат встал из-за стола отрегулировать приемник, по которому должен был выступить Уинстон Черчилль. Барбара часто слышала в детстве эту историю. Жуй хорошенько, повторяла мама, иначе кончишь, как тетушка Дорис.

— Я делала уроки, но я не люблю уроки, — продолжала мама, — я стала играть. Мама бы разозлилась. Она меня спросит про уроки. А я не знаю, что ответить.

Барбара наклонилась:

— Мама. Это Барбара. Я дома. Я сейчас включу свет. Ты ведь не испугаешься, правда?