Убийство девушку не красит - Лидия Ульянова

«Здравствуй, Сережа! Мой Серый.

Я прошу тебя сейчас только об одном: дослушай до конца, не выключай. Дослушай, а позже уже прими решение. Не наоборот.

Мне тяжело обращаться к тебе после стольких лет разлуки, ведь ты нынешний старше меня вчерашнего, того, что ты, может быть, еще помнишь. Что скрывать, я сильно виноват перед тобой. Перед тобой и мамой. Но перед тобой сильнее, потому что мама вольна была выбирать в своих решениях, а ты не волен. Я оставил тебя, ничего не объяснив, но на тот момент я не знал, как объяснить тебе происходящее. Думал, что позже непременно это сделаю. Но вот только „позже“ это случилось через столько лет. Я мог бы, конечно, и раньше, но смалодушничал, испугался тебя. Испугался, что ты в силу молодости, горячности не захочешь моей исповеди. Сейчас, когда и сам я стал заметно старше и, надеюсь, умней, я не уверен в правильности прошлых своих поступков, но на тот момент, поверь, искренне считал, что выбираю единственно приемлемый вариант.

Сложилось только не так, как хотелось бы. Человек предполагает, а Бог располагает, мой мальчик. Да-да, для меня ты и сейчас еще мальчик. Взрослый, разумный, успешный мальчик. Мой мальчик… Я, как мог, старался следить за тобой все эти годы. За твоими успехами, твоими шагами, исканиями и поражениями. Хотя поражений-то как раз было мало. Я наблюдал за тобой и с гордостью узнавал в тебе себя много лет назад. Если бы я не поспешил родиться… Если бы не досталась мне страшная „развитым социализмом“ эпоха, эпоха, когда черное упорно называли белым, то и наша жизнь, возможно, сложилась бы по-другому…

Наверно, я бы еще тянул и откладывал наш разговор, да только тянуть больше некуда. Сколько мне Богом отпущено, неизвестно, а уйти, не объяснившись, было бы самым тяжким мне наказанием.

Я буду счастлив, очень счастлив видеть тебя возле себя. Ты навсегда мой единственный сын, независимо от твоего на это взгляда. Если ты будешь снисходителен ко мне и согласишься на нашу встречу, то тебе объяснят, как и где меня найти. Если же нет, то я не буду держать обиды – у всякого решения есть свои причины, и, думаю, мне они будут понятны. Я хочу, чтобы ты знал, что в любом случае я горжусь тобой. Твой отец».

Голос смолк, и только еле слышно шипел диктофон.

В горле Сергея изо всех сил натянулась ниточка, а глаза обильно повлажнели. Да он и не стеснялся того, что не может удержать катящихся по щекам капель. Дрожащими руками Сергей Кириллович перемотал запись на начало, только с третьей попытки сумел прикурить сигарету и, жадно затянувшись, снова нажал «Play».

Потом, давясь дымом и слезами, невидящими глазами глядел в темноту за окном, в шипении пытаясь найти еще какой-то скрытый смысл слов. Безучастно летели мимо окна пышные толстые снежинки…

Сергей не знал, сколько просидел вот так, глядя в окно, гася обжигающую пальцы сигарету и тут же зажигая другую, слушая навалившуюся ватную тишину, пока с кухни не раздалось тактичное покашливание Тимухина. Сергей воровато стер с лица слезы. Нужно было, видимо, что-то говорить, а он молчал и ощущал себя абсолютно необъяснимо. Словно был разобран на части. Эти части никак не собирались обратно, в единое целое. А если и собрались бы, то это был бы уже не тот, не прежний Сергей Кириллович.

– Сергей Кириллович, – мягко начал разговор Тимухин, – ваш отец много лет живет в Южно-Африканской республике. Он хорошо обеспечен и ни в чем не нуждается. И ни в ком. Кроме вас. Но, как вы, наверно, поняли, решение остается за вами.

Сергей молчал. Только что случалось, наконец, то, о чем он мечтал с самого своего детства, всю жизнь мечтал, а ощущения счастья не было и в помине. Были раздвоенность и пустота. Очень сильно, оглушительно, болезненно сильно хотелось тут же все бросить и помчаться навстречу отцу, все равно куда…

С другой стороны крепко держали старая обида и испуг. Страх сделать шаг в любую сторону. Кажется, ну вот, ты – царь и бог, одно твое слово, одно веление, и все по-твоему, все как хотел… Но в душе ощутимо присутствовала преграда, и Сергей, зажмурившись, разом перемахнул через нее, вдруг широко улыбнулся и с радостной обреченностью произнес:

– Я готов.

– Что ж, хорошо. Я рад, искренне рад за Кирилла. И за вас рад. Это благое дело. Однако должен вас предварительно сориентировать в проблеме. Дело в том, что Кирилл Сергеевич уже много лет носит другое имя, и о его местонахождении никому из его прошлых знакомых не известно.

Сергей недоуменно поднял брови.

– И что это значит? Что мой отец преступник? Или шпион?

Подобных поворотов рациональный и прагматичный Сергей Кириллович не любил и не признавал. Всегда сторонился мало-мальски похожих ситуаций.

– Да нет, ни в коем случае не шпион. Но жизнь сложилась так, что когда-то ваш папенька воспользовался, скажем так, своими возможностями и своим положением… – Чеширский Кот Тимухин тщательно подбирал слова для того, чтобы деликатно назвать то действие, которое выполнил когда-то Кирюша Потоцкий с партийными деньгами. – Ваш папенька, молодой человек, был в застойные годы очень близок к партийной верхушке страны. А когда уже приблизился хаос всеобщего дележа, «грабь награбленное!», – вы уж меня извините, – он соскочил за границу с партийной казной. Как ни крути, а по-другому не назовешь. Юрием Деточкиным Кирилл Потоцкий не стал, так как в детский дом денежки не отнес. Да и на Робина Гуда не слишком вышел похож…

Сергей слушал, раскрыв рот, обнажив высококлассный протез, имитирующий даже естественные щербинки на зубах. И обращение «молодой человек» не резало ухо – как раз так он себя и ощущал.

– Кирилл Сергеевич еще до начала перестройки многое наперед просчитал и вычислил. Вы уж мне поверьте, я знаю, что говорю, – много лет я являюсь его доверенным лицом… Он ведь томился в той стране, в СССР, как в клетке. Пользовался всеми привилегиями, знал больше многих и оттого еще больше томился. Знал, что то, что дано ему как избранному, в другом месте, при другом строе было бы положено ему как рядовому. Так задыхался, что обдумывал даже, как руки на себя наложить. Если бы не загорелся идеей по-тихому умотать из страны, то и наложил бы, думаю. Он после поездок в Париж и Ниццу чуть совсем голову не потерял: увидел, как люди на самом деле живут, как могут, должны жить, и почувствовал себя в Союзе не просто как в неволе, а как в цирковом зверинце. Пытался с Ольгой об этом говорить, но она идеологией одурманена была капитально, даже обсуждать эту тему боялась. Считала, что нельзя кусать руку, еду дающую. И тогда ваш отец, Сергей Кириллович, принял решение выехать за рубеж по партийной линии и там остаться, попросить политического убежища как разуверившийся коммунист, подвергшийся на родине остракизму за свое вероотступничество.

Знал, что не простят ему этого, тем более что собирался на Западе издать книгу об особенностях жизни партийной номенклатуры. Записки очевидца, так сказать… Знал, что не только ему такого предательства не простят, но и на самом дорогом отыграются – на семье. Не пощадят. А семью планировал со временем все же перетащить к себе… Знаете, если бы тогда Ольга с ним согласилась, то все равно сразу, вместе не получилось бы. Система не дремала, всей семьей за границу не выпускали. Именно из соображений безопасности, чтобы держало что-то на родине. Тогда Кирилл от вас с матерью ушел. Он думал, что так семью защищает, а Ольга не поверила, как настоящая женщина не могла простить измены. Он же сразу снова женился, на инструкторе горкома партии. В те времена разводы не в чести были, не будь она инструктором горкома, даже Кириллу досталось бы за распущенность нравов. Хотя Кирилла в Кремле любили. Вторая жена его большая стерва была. Старше его и прожженная. Она после немало сделала для того, чтобы его нашли. Но не нашли и на ней отыгрались, не поверили комитетчики в ее честность. Устроили автомобильную аварию, погибла она. Но я что-то отвлекся… Так вот, в те времена первые ветры перемен подули. Геронтократы, те, что у руля стояли, начали капиталы из страны вывозить. Так называемое теперь пресловутое «золото партии». Сами они ничего своими руками сделать не могли, почти никто из них и языка-то не знал ни одного, кроме русского да матерного. Рассчитывали на Кирилла, посвятили его во многие свои дела, которые никому знать не полагалось, доверились ему.