Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

и есть такое соглашение, — выражено, принято Им, и с этого момента становится уделом человека. Принятая любовь — это удел. Если такие обеты разрушаются насилием, воля обиженного никогда не смирится с обстоятельствами. Либо он будет сопротивляться злу, либо, как только насилие прекратится, вернется к своему обещанию, к тому утверждению, которое он выбрал раньше. В этом смысле главным для христианской любви является идея всепрощения, в отличие от античного неизменного рока.

Все это Беатриче объясняет Данте еще на первом небе. А затем следует удивительно нежный эпизод, придающий Раю еще больше человечности, хотя никаким другим он, разумеется, и быть не может. Беатриче замолкает. Но Данте еще не удовлетворен.

«Небесная, — тогда я речь повел, —

Любимая Вселюбящего, светит,

Живит теплом и влагой ваш глагол.

....................

Вас, госпожа, почтительно спросить

О том, что для меня еще неясно.

Я знать хочу, возможно ль возместить

Разрыв обета новыми делами

И груз их на весы к вам положить».

(118–138)

«Она такими дивными глазами // Огонь любви метнула на меня, //Что веки у меня поникли сами». Этот фрагмент очень напоминает другой, с покаянием и примирением, поддерживая у читателя актуальность происходящего. Что бы формально ни утверждала великая метафизика небес, Данте решает уточнить: может ли человек исправить ситуацию? В ответе Беатриче ясно читается страсть:

Когда мой облик пред тобою блещет

И свет любви не по земному льет,

Так, что твой взор, не выдержав, трепещет,

Не удивляйся; это лишь растет

Могущественность зренья и, вскрывая,

Во вскрытом благе движется вперед.

(V, 1–6)

Она снова занимает принципиальную позицию, но теперь готова прощать падение любимого.

Обет должен быть исполнен, но иногда человек может быть освобожден от его исполнения в полном объеме — как и почему, будут решать на небесах. И пусть конечное решение всегда «в руке Божией», но немалое значение придается и воле человека. Обет не должен быть легковесным. «Своим обетом, смертный, не играй! // Будь стоек, но не обещайся слепо» (V, 64–65). Духовная сущность обета должна оставаться неизменной, а форма приношения может меняться. Если человек видит, что обет не может быть исполнен, если он после рассмотрения обстоятельств согласится с невозможностью его формального исполнения, Бог согласится принять его и в таком виде.

Отсюда ты получишь вывод ясный,

Что значит дать обет, — конечно, там,

Где Бог согласен, если мы согласны.

(V, 25–27)

Духовно развитый человек может рассчитывать на небесную справедливость.

Беатриче говорит о возрастающей «могущественности» глаз Данте. Это отсылка к смелости раннего обожания, к стремлению исследовать и понять суть явлений. Взгляд Данте временами «себя утратил, взор склоня», но через некоторое время он снова набирается решимости видеть уже второе небо, куда они устремляются теперь. Там его окружают светлые духи. Они восклицают: «Вот кем любовь для нас обогатится» (V, 105). Это — воплощение в жизнь максимы Пиккарды: «У нас любовь ничьей правдивой воле // Дверь не замкнет, уподобляясь той, // Что ждет подобных при своем престоле». Духи предлагают поэту спрашивать обо всем, что он хочет знать, и Беатриче поощряет его:

«Смело говори

И слушай с верой, как богам внимая!»

(V, 122–123)

Данте с верой смело спрашивает духа: «Но кто ты, дух достойный, и пред нами // Зачем предстал?». Вопрос его подобен тому, который задавала ангелу Богородица: «Мария же сказала Ангелу: как будет это?»[167]

На первом небе мы имели дело с проявлением отрицания на примере духов, бывших в жизни женщинами, по тем или иным причинам не выполнившими в полном объеме данных обетов. На втором небе с поэтом говорят духи, бывшие в земной жизни мужчинами, и говорят они о своем становлении в качестве небесных духов. Это те, кто был «сильными мира сего», законодателями и правителями. Таков и первый дух, Император Юстиниан, спрошенный поэтом. Еще раньше, приближаясь ко второму небу, Беатриче как «звезда, смеясь, преобразилась» (V, 97). И на ней, и на бывшем Императоре Рима лежит благоволение небес, девушка и город оказываются словно отражением друг друга. Лик императора укрыт сиянием, исходящим от него самого.

Был кесарь я, теперь — Юстиниан;

Я, Первою Любовью вдохновленный,

В законах всякий устранил изъян.

(VI, 10–12)

Но и в нем, и в других праведных земных владыках некий изъян все же присутствовал. Юстиниан говорит об этом. Все они желали лишь процветания государству, и потому им не подняться выше вторых небес. Они проделали хорошую работу; они трудились для империи; Юстиниан переработал римское право и учредил новый свод законов. Мильтон считал его правление «последней немощью благородного ума». Работа на благо империи снизила в нем качество любви.

Но в том — часть нашей радости, что мзда

Нам по заслугам нашим воздается,

Не меньше и не больше никогда.

И в этом так отрадно познается

Живая Правда, что вовеки взор

К какому-либо злу не обернется, —

(VI, 118–123)

говорит дух Юстиниана.

Вся речь бывшего императора — это грандиозное утверждение образа Империи. После брошенного вскользь замечания о своем обращении через познание двуединой природы Христа, он излагает историю Римской империи со времен Энея и до правления Карла Великого. Именно к работе на благо государства были причастны все блаженные духи этих небес. На первых небесах в земной жизни давались обеты истинной любви (если подразумевалась действительно истинная любовь; а когда оказалось, что обеты нарушены, остались все же волевые усилия, направленные на их соблюдение). На вторых небесах обретаются те, кто трудился для расширения и укрепления Государства как идеи. Идея Государства без сомнения правильна, но ее реализация на земле оставляет желать лучшего. Юстиниан осуждает обе противоборствующие стороны во Флоренции — как имперскую, так и папскую; ни одна из них, ослепленная уверенностью в правоте своей партии, не заботится о благе общества. Осуждение Юстиниана лежит на Пути Утверждения, и на этом завершается демонстрация второго этапа романтической любви.

Пока хор духов