Таматарха. Крест и Полумесяц - Роман Злотников

А Субэдэй все никак не мог решиться вступить в битву с чуть менее чем пятью тысячами отборных бойцов. Он знал, что запасы огненных смесей урусов не бесконечны, знал, что быстрое течение унесет вскоре огненную пелену, – и вновь оказался прав. Вот только когда по его приказу воины ринулись в воду, на них пошли корабли врага. И в жизнь воплотилось все то, чего так опасался старый нойон! Разогнавшиеся по течению суда разметали тонкие цепочки всадников, и, хотя многие из них сели на мель, они же полностью преградили брод. Причем сделали это ближе к левому берегу реки так, чтобы лучники не достали их с правого! В итоге на пути монгольского подкрепления выросла целая стена плавучих крепостей – борта легких речных кораблей оказались дополнительно укрыты щитами, из-за которых враг беспрепятственно колол осмелившихся приблизиться всадников, поражал их дротиками и стрелами.

И тогда Субэдэй обратил коня от берега, более не чая уже выиграть в битве. Нет, теперь он жаждал лишь славной смерти, какую обрел в свое время Джэбэ. И боялся нойон Тэмуджина лишь одного – что его воины не успеют взять разгон, окажутся прижаты к берегу, не сумев даже протаранить врага! Но опытный взгляд старого полководца вскоре нашел брешь между пехотой урусов и конницей асутов, неотвратимо теснящей отчаянно сражающихся на правом фланге баджгирдов. Здесь же виднелось и знамя кагана Тамтаракая! И Субэдэй повел свою рать в последнюю для монголов его тумена атаку…

О, как могуч был таранный копейный удар всадников Востока, закованных в броню вместе с лошадьми! Он рассек, опрокинул, смял ряды урусской конницы, заставив многих воев обратиться в бегство! Но у самого стяга Тамтаракая намертво встали лучшие воины кагана, его телохранители. Через этот рубеж монголам уже было не суждено прорваться, как бы яростно они ни рубились азиатскими саблями и палашами чжурчжэней, как бы неистово ни крушили щиты и брони врага тяжелыми палицами… Вскоре слева их принялось теснить крыло пятнадцатитысячной фаланги, уже перебившей гулямов и теперь неотвратимо истребляющей легкую конницу Кюльхана. А справа навалились вырвавшиеся из рубки с баджгирдами асуты. Наконец вернулись в бой подавшиеся назад беглецы, пристыженные собственной совестью, – теперь они неудержимо рвались в сечу, к стягу своего кагана, искупить вину!

Нет, удар пяти тысяч Субэдэя не переломил хода битвы, не переписал историю самого тяжелого монгольского поражения. Быть может, если бы вовремя успел переправиться весь тумен тяжелой конницы… А то и оба, вместе с верной гвардией Чингисидов, тургаудами! Да, тогда их общий таран смог бы опрокинуть всадников врага… Но Субэдэю не хватило времени, и он недооценил противника. И потому, все, что старый нойон успел сделать напоследок, – это достойно принять смерть, очертя голову ринувшись в сечу у стяга кагана урусов. В последние мгновения жизни старый монгол искренне верил, что, срубив его, он заставит сердца воев противника дрогнуть.

Что же, может, в чем-то он и был прав – и ведь у Субэдэя практически получилось! Сабля из особой индусской стали прорубала любой доспех и даже щиты, рассекала вражеские клинки словно заговоренная! Но уже у самого стяга не знавший до того равных соперников кара-табан вдруг встретил клинок из чистой, светлой стали, будто бы белой. Сам каган преградил путь нойону, встретив атаку врага особым мечом, унаследованным от предков. Черный и светлый клинки схлестнулись с оглушительным звоном – и разошлись. Лишь на мгновение Субэдэй неверяще уставился на собственную саблю, не в силах признать, что чужое оружие смогло отвести ее удар. Но и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы голова сподвижника Чингисхана подлетела в воздух, отделенная от плеч лихим молодецким ударом!

К вечеру бой закончился полным уничтожением переправившихся туменов – и гибелью застрявших на мели судов урусов. Ибо Бату, видя, как истребляется рать покоренных вместе с монголами, бросил в бой кипчаков, приказав им во что бы то ни стало смести преграду на броде. И кипчаки, убоявшись жесткого гнева завоевателей и подчинившись их воле, не посмели пойти против Чингисидов, а направили коней в воду, смело штурмуя борта завязших в песке кораблей. Только их смелость, как ни странно, рождалась от животного страха перед монголами… Путь им преградило около двадцати набойных ладей, тысяча воинов. Но, чтобы пробиться сквозь них к левому берегу, кипчаки потеряли половину тумена – и воды Итиля еще долго несли вниз по течению тела павших…

Но на берегу степняков уже встретил лес копий урусской фаланги, а сверху ударил ливень стрел. Кипчаки бежали, не в силах прорваться, а с другой стороны их истребляли разъяренные монголы, не давшие презренным рабам изменить воле вождя похода, Бату! И тогда они вновь шли по переправе к противоположному берегу и вновь падали от стрел и ударов копий. И вновь бежали. И вновь гибли под саблями монголов – пока на переправе не пал весь тумен. И только тогда ярость Бату утихла, сменившись зародившимся в душе страхом – ведь гибель сородичей наблюдали оставшиеся покоренные, еще пятьдесят тысяч воинов. Это против его двадцати пяти уцелевших монгольских всадников… А что мог всколыхнуть в их душе вид истребляемых? Чего теперь ждать от них?

Бату приказал отступить от брода и удалиться на стоянку в степь. Но уснуть наступающей ночью он не мог, справедливо не доверяя показной покорности кипчаков. Перед рассветом монгольская часть армии окружила давнего врага – и десять тысяч лучников обрушили на спящих град стрел! А когда колчаны их опустели, по мечущимся под обстрелом куманам ударили пятнадцать тысяч панцирных всадников, хороня в волжских степях ненадежную рать, что должна была принять на себя всю тяжесть западного похода. Лишь редким счастливцам каким-то чудом удалось проскочить сквозь смертное кольцо. Кому-то посчастливилось переправиться через брод и в ужасе поведать урусам и асутам о гибели их туменов да о предательском ударе монголов. Не поверили союзники их словам, но дозоры все же отправили – и те вскоре подтвердили слова перебежчиков о великом побоище. Эх, удачное было время перейти реку самим, да настигнуть врага в степи! Да только того уже и след простыл…

Ушли монголы от Итиля, прозвав его проклятой рекой. И более никто из Чингисидов уже никогда не вспоминал о «походе к последнему морю», и никто из них не вспоминал о битве на проклятой реке. Нет, потомки Тэмуджина старательно вычеркнули это поражение из собственной истории – да только память о нем в народе так и не была предана забвению. Наоборот, лишь обрастала сказочными и жуткими подробностями… И если монгольской матери нужно было очень сильно напугать непослушного малыша, ей лишь стоило вспомнить о злых великанах Урусе и Асуте, как маленький шкодник тут же притихал.

Январь 2189 г. от Рождества Христова

Открытый космос

Пассажирский шаттл «Нарва»

Разгонный левый прямой с подшагом правой и уклоном – и, выпрямившись, на скрутке корпуса заряжаю увесистый кросс по боксерскому мешку. Повтор – левый прямой с уклоном, акцентированный правый… Повтор – левый прямой с уклоном…

Несмотря на полный курс реабилитации после двух с небольшим месяцев лежки в капсуле «Погружения», на пик спортивной формы времен сдачи шестого ранга АРБ я пока не вышел. Поэтому практически все время вот уже недельного путешествия на Руян – недавно открытую планету на границе империи – провожу в зале единоборств спортивной зоны шаттла. И если бы не это, я, очевидно, сошел бы с ума от вынужденного бездействия и размеренного ритма жизни, и так доконавших меня за время восстановления. Конечно, места здесь не очень много, но шесть боксерских мешков висят в ряд у правой стены, пол застелен матами, а в углу свалены макивары, перчатки, шлемы и накладки на голени. Торцевая стена представлена ростовым зеркалом из полированного олова, на противоположной закреплены турники и брусья. Практически точно в таком же зале я в прошлом и занимался армейским рукопашным боем, так что на тренировках всерьез пробивает на ностальгию.