Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

Вообще, мы бы мало узнали об этой встрече, если бы не еще один литератор – Альфред Перле, друг Миллера. Он в мемуарах напишет, что однажды утром «довольно высокий истощенный англичанин вошел к Миллеру и представился как Джордж Оруэлл».

Нет, не всё, видимо, знал Миллер об Оруэлле. «На первый взгляд, – пишет Перле, – у них должно было быть много общего: оба прошли суровую школу, оба пожили “собачьей жизнью”. Но какая разница… во взглядах на жизнь! Это была почти разница между Востоком и Западом. Миллер, с его полувосточными склонностями, принимал жизнь, все радости и бедствия ее, как принимают дождь или лучи солнца. Склонности Оруэлла были, так сказать, сложившимися в силу обстоятельств. Миллер был анархичным и не ожидал ничего от мира. Оруэлл был жестким, упругим и всегда по-своему стремящимся улучшить этот мир. Миллер был гражданином Вселенной и не очень-то гордился этим… Оруэлл, скептичный и разочарованный, тем не менее верил в политические догмы, в совершенствование масс с помощью смены правления и реформ… Оба любили мир, но если Миллер отказывался сражаться за любые цели, то Оруэлл горел желанием воевать, если цель, по его мнению, была справедливой…»

– Все ваши идеи о борьбе с фашизмом или за защиту демократии, – ошарашил гостя Миллер, – это чистый вздор…

Такого Оруэлл и в Англии наслышался от интеллектуалов, от левых и правых – от «наблюдателей». И все аргументы его кумира ему были отлично известны: и про то, что мир не достигается боевыми действиями, и что он уже достаточно «настрадался от жизни» и нельзя бесконечно «наказывать себя» испытаниями, и, наконец, про то, что он будет «больше полезен человечеству живым, чем мертвым…». Оруэлл ведь не знал, что тому же Перле Миллер как-то написал фразу, всё объясняющую: «Я всегда был счастлив с собой и в себе», – чего наш герой не испытывал, кажется, никогда. И уж, конечно, не ведал, что тот скоро «вбросит» в мир фразу ошеломяющую, дикую с его точки зрения: скажет, что «лучший способ победить Гитлера – это добровольно сдаться ему…». Короче, Оруэлл вроде бы горячился в ответ, говорил, что «на карту поставлены права и само существование целого народа», что не может быть и речи об «уклонении от самопожертвования». Он, прямой и цельный, и через четыре года вспомнит об этом разговоре в очерке «Во чреве кита». В нем, сравнив иных современников с библейским пророком Ионой, напишет, что они, как Иона, отсиживались в убежище, когда «сама свобода» оказалась под угрозой. А о Миллере скажет, что он художник и его «дóлжно защищать ради его искусства, даже если он безответственен в социальных отношениях…».

Впрочем, встреча двух писателей закончилась вполне мирно.

– Есть только одна вещь, – сказал Миллер, поднимая бокал в знак полного примирения. – Я не могу позволить вам ехать на войну в вашем прекрасном костюме c Сэвил Роу. Потому позвольте мне предложить вам эту вот вельветовую куртку… Она, конечно, не пуленепробиваемая, но по крайней мере будет держать вас в тепле. Возьмите в качестве, если хотите, моего вклада в республиканское дело Испании…

Оруэлл, разумеется, стал яростно – так пишут! – отрицать, что был одет в костюм с Сэвил Роу, лондонской улицы, где располагались ателье самых престижных портных. Но подарок принял. А Миллер вроде бы воздержался – и весьма осмотрительно! – чтобы со свойственным ему цинизмом не добавить, что предложил бы эту куртку, «даже если бы Оруэлл решил сражаться на противоположной стороне». Для нашего ригориста это стало бы плевком в лицо. Что же касается сути разговора, то должно было пройти больше десяти лет, чтобы Оруэлл не то чтобы пришел к пониманию Миллера, но, во всяком случае, получил от жизни тот вселенский взгляд на человека, который позволял ему не презрительно, но с некой мудрой высоты разбираться в вечных проблемах бытия…

А вообще Барселона встретила Оруэлла таким откровением, такой небывалой новизной, что от привычной британской невозмутимости его не осталось и следа. «Я впервые дышал воздухом равенства, – с первобытным восторгом запишет он. – Я впервые находился в городе, власть в котором перешла в руки рабочих…» Праздник свободы, карнавал революции, какой-то дикий испанский танец на костях старого мира под рвущийся из всех репродукторов нескончаемый победоносный ор! Почти все отели, магазины, кафе были реквизированы и обвешаны красными знаменами либо красно-черными флагами анархистов. Всюду на стенах были намалеваны серп и молот. Национализированы частные автомобили, а трамваи и такси были только красно-черные. В парикмахерских бросались в глаза плакаты, возвещавшие, что парикмахеры «больше не рабы». Призывы на стенах звали даже проституток не заниматься своим «ремеслом». А официанты и продавцы глядели клиентам прямо в лицо. Оруэлла как пацана отчитал управляющий отелем за попытку всучить лифтеру чаевые – они были запрещены законом! И никто не говорил больше «сеньор» или «дон», все обращались друг к другу «товарищ» и вместо «Buenos dias» кричали «Salud!».

«Салют!» – скандировали и вскидывали вверх сжатые кулаки толпы народа, вливающиеся на Рамблас – центральную улицу. «Салют!» – приветствовали прохожих даже испанки, выстраивающиеся в длинные очереди за хлебом. Да, почти сразу исчезло из продажи мясо и молоко, не хватало угля, сахара, бензина, по ночам город почти не освещался, но народ, казалось, не замечал этого. Даже Троцкий в книге «Испанская революция» признал позже, что «по политическому и культурному уровню испанский пролетариат на день революции стоял не ниже, а выше русского в начале 1917-го». А Оруэлл напишет: «Многое из того, что я видел, было мне непонятно и кое в чем даже не нравилось, но я сразу понял, что за это стоит бороться… Я верил, что нахожусь в рабочем государстве, из которого бежали буржуа, а оставшиеся были уничтожены или перешли на сторону рабочих… Главное же – была вера в революцию и будущее, чувство внезапного прыжка в эру равенства и свободы».

Дженни Ли, которую он встретил в Барселоне, в одном, кажется, ошиблась: у него была рекомендация, захваченная им в Лондоне; она-то и сыграла с ним роковую шутку, из-за которой он чуть не погибнет. Он ведь, прежде чем кинуться в Испанию, зная, что пересечь границу удается лишь тем, кто едет, что называется, «от левых», обратился прежде всего к «главному коммунисту» – к генсеку компартии Гарри Поллиту. Тот знал Оруэлла, но к «политической надежности» его отнесся с некоторым подозрением. Вроде бы спросил: думает ли Оруэлл присоединиться к интербригадам? И если да, пусть получит своеобразную «охранную грамоту» в посольстве Испании в Париже… Но Оруэлл, ненавидя ограничения и не желая связывать себя ничем, обратился к британской Независимой рабочей партии. Там-то, еще в Лондоне, ему и дали рекомендательное письмо к своему представителю в Барселоне, к уже знакомому ему по «летним школам» Джону Макнейру, которого он и пустился разыскивать. Проблема была лишь в одном: Независимая рабочая партия оказалась идейно связана в Испании с местной партией ПОУМ – Объединенной марксистской рабочей партией, наполовину анархистской. Именно ее потом и объявят «троцкистской», именно ПОУМовцев и будут уничтожать как якобы «пятую колонну».

«Какая разница, та партия или эта?» – думал, видимо, он, входя в штаб-квартиру ПОУМ. Ведь главное – получить винтовку и оказаться на фронте. Через много лет, уже в 1945-м, в кратком очерке о своей жизни напишет, что присоединение к ПОУМ «было всего лишь случаем», хотя позже он был «даже рад этому, так как это позволило изнутри увидеть те политические события, которые в противном случае не увидел бы». Именно этот почти случайный выбор окажется развилкой, можно сказать, судьбоносной развилкой. Иначе не было бы его бунтующей, взорвавшей интеллигентский Запад книги об Испании, и не было бы главного – «перерождения» Оруэлла, когда он еще в те годы сумел увидеть в будущем мира нечто такое, что было непонятно тогда ни одной живой душе. Почти по Шопенгауэру: «Талант попадает в цель, в которую другие попасть не могут. Гений попадает в цель, которая другим не видна…»