Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум

— Ну, милый, как тебе мой подарок?

Тело супруга, едва успокоившееся, опять тряхнуло.

— Че ты ржешь, моя кобыла? — Смех мужа опять насторожил Наталью.

— Ты сама-то свой подарок видела? — Сыромякин старался подавить смеховые судороги.

Тут красавице вновь случилось похолодеть. Готовя сюрприз мужу, она сделала его и себе. Как можно было не проверить этого остолопа из фирмы? Что же там такое может быть, охнула она задним числом, если, разумеется, такое возможно. Чего это Валера едва люстру не сбил своим дебильным хохотом? Может, толстый обалдуй пририсовал ей чего-нибудь? Или заставил издавать ужасные звуки? А вдруг он приставил ее голову к чужому телу? Внезапно привиделась Наталье жуткая картина: немецкая овчарка с ее, Натальиной головой, злобно смотрит с экрана, глаза наливаются кровью, и вдруг начинает лаять на мужа!

— Покажи! Покажи мне немедленно! — Она подскочила с кровати, натягивая халат.

— Что, прямо сейчас? До завтра не потерпит? — удивился Сыромякин.

— Вставай, Сыромякин! Иначе я не усну… И тебе не дам.

— Ты ж ненавидишь игрушки! Ну хорошо-хорошо. Невозможная женщина!

Пригвожденный полумесяц с розой и сердечком, каменные кнопки, зал, облицованный грязным гранитом. Пространство развернулось, и Наталья увидела толстенный ствол чеготомета, которым был вооружен Валера. «Ну и подвальчик! Бутырка отдыхает, — подумала она. — Надо ему кабинет отремонтировать в таком плане». Игрок двинулся зигзагами через зал, но тут из-за поворота вылезла какая-то трехногая ливерная сволочь с диатезом на сплющенной морде и долбанула Валеру так, что у него в глазах поплыли кровавые туманы. Но Сыромякин и сам был не промах; засопев от азарта и обиды, он выпустил в ливерную сволочь две пол-литровые молнии. Гнусь осела помойной кучей, задымилась и стала меняться в лице (если можно назвать лицом бывшую тушенку, шмякнувшуюся на тротуар с высоты третьего этажа): куча как-то собралась, подтянулась, похудела-постройнела-порозовела и превратилась в Наталью, которая тут же кокетливо помахала игроку пухлой ручкой. На ней была коротенькая юбочка и полупрозрачная блузка, не умевшая и не желавшая отнять у зрителя спелые Натальины прелести. Превращение так потрясло молодую женщину, что она, не проронив ни звука, прикрыла рукой грудь. Муж опять затрясся от хохота и приобнял Наталью, передавая свои судороги и ей. Придя в себя, она отстранилась.

— Что это? Что? Это? Такое?! — чеканно вскрикивала она.

— Ты меня спрашиваешь? Твой подарок. Кстати, чем дальше продвигаешься, тем меньше на тебе одежды. Класс!

Она хотела сказать, что не позволит над ней издеваться, что это кошмар, ее разрывало возмущение, подогреваемое воображаемыми картинами новых унизительных превращений. Но ужасней всего то, что кричать на мужа было бесполезно: все, что сейчас сводило ее с ума, она сотворила собственными руками. Точнее, собственной глупостью. Ну ничего, в понедельник она поговорит с главным на этой «Почте». Она это не проглотит. Так это им не пройдет. У нее есть брат адвокат…

— Показывай, что там дальше! Показывай, не зли меня!

Возможно, если бы не смешки мужа, она не была бы так расстроена. Но Сыромякин ржал, похрюкивал, хмыкал, и каждый хмык толкал несчастную красавицу в незащищенное сердце. Ее раздражало, что аптечка — стеклянный шар с запаянным крестом — выстреливала пакетиками с презервативами, бесило, когда слюнявые твари, сраженные мужем, неизменно валились на пол и превращались в нее-в-кружевах, в нее-в-топике, в нее-в-купальнике. «Хоть бы тебя самого пристрелили» — даже такие вот мысли приходили в голову расстроенной супруге, которой каждая метаморфоза казалась личным постыдным поражением. И когда после нового выстрела очередная синяя амеба из темного угла превратилась в сексапильную Наталью и Сыромякин набросился на живую жену с объятиями, она, так долго страдавшая от невнимания и охлаждения мужа, оттолкнула его и в ярости рванула из кабинета прочь. В эту ночь они спали порознь.

Варя позвонила, когда Звонарев рассказывал о злосчастной игре, а Стемнин трясся от хохота и хлопал себя по коленке.

— Ты плачешь? — спросила Варя без всякого сочувствия.

— Нет, Варя, к своему стыду, у меня все хорошо.

— Очень за тебя рада. Можешь говорить?

Поглядев на скорбящего Пашу, Стемнин понял, что смех улетучился надолго, виновато прижал руку к сердцу и вышел из комнаты.

— Прочитала твое послание, — сказала Варя и замолчала.

— И что ты думаешь?

— Думаю. Я думаю. Пока не знаю. Но по-моему, дело не в том, что у меня нет в паспорте пометки.

Стемнин похолодел, притом похолодел унизительно.

— Конечно, не в паспорте дело, — промямлил он.

— Так в чем? Ты испугался встречаться с ребенком? Он так тебе не понравился?

— Варя, я ведь даже не видел твоего сына.

— Брось, я же помню, как ты смотрел на фотографии. Точно тебе рентгеновские снимки показали. С переломом твоей жизни.

— Глупости какие! — произнося эти слова, он с ужасом убеждался, что Варя видит его насквозь.

— А может, ты решил не ввязываться в грязную историю? Пьяный муж, крики, скандал.

— Варя, я ведь — вспомни — предлагал…

— Милицию вызвать!

— …Отвезти твоего мужа домой.

— Ну вот что я тебе скажу, Илья. В моей жизни уже был один мужчина, которому вечно не хватало сил отвечать не то что за семью и за ребенка, а даже за себя. Еще один тропический цветок — уже перебор.

Хотя Стемнин писал с надеждой на дружескую паузу в отношениях, боясь обидеть Варю, сейчас он в отчаянии понимал, что никакой паузы быть не может, что это настоящий и окончательный разрыв, в котором повинен он один, и выглядит хуже некуда. А главное, в этот самый момент стало ясно, что терять ее навсегда он не хочет. Стемнин словно увидел Варю заново. Варя Симеониди была прекрасней всех. Он что-то буркнул о том, что она к нему несправедлива. Прощание вышло сдавленным, жалким: так школьник в кабинете завуча, где его двадцать минут распекали, стращали, перебирали вражьими пальцами дрожащие внутренности, поднимает с полу рюкзачок, шевелит губами и взопревший, съежившийся, выметается в коридор — мокрой мышью в полуобмороке. Прошамкав то ли «ну пока», то ли «ну счастливо», то ли «ну прости», Стемнин еще с минуту держал телефон на вытянутой руке, словно недоумевая, как такая пустяковина может доставлять столько неприятностей.

Ужасный разговор, досада на себя, недовольство Варей медленно сползали с беззащитной души, точно тесная морозная кожа, наполовину еще часть тела, наполовину уже инородная помеха. А к болезненно-обнаженной, обезоруженной душе притрагивался сквознячок новой, едва переносимой радости. Первое, что пришло в голову Стемнину, потерянно торчавшему в пустынном темном коридоре: уже сегодня он напишет первое письмо Вике. Виктории. Или все же Вике. Вторая вроде бы утешительная мысль была: «А вот Варя не стала отвечать письмом. И мое письмо для нее — пшик. Выходит, не такая уж это родственная душа. А третья и четвертая мысль рванули одновременно и прозвучали разом: