Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум

Все так неожиданно, сказала Варя вполголоса. Она не может долго говорить по телефону. Ей ужасно жаль, она просит прощения. «Только давай все потом».

— Варя, так нельзя. Отменилась встреча — ладно, вынести можно. Но скажи, бога ради, что происходит!

— Хорошо. Тебе достаточно знать, что со мной все в порядке?

— Как же можно знать, что все в порядке, когда совершенно точно понимаешь, что все в беспорядке? Не можешь говорить, напиши эсэмэс.

— Ты на остановке, да? Подожди там, я выйду на десять минут.

Не тратя времени на объяснения, Стемнин подхватил пакет и, поминутно оглядываясь, бросился обратно к шоссе. Наконец он увидел Варю. Она пыталась на бегу застегнуть светло-серый плащ. Заметив Стемнина в другом конце аллеи, ведущей к остановке между рядами постриженных кустов, она перешла на шаг. На голову в спешке был наброшен платок, совершенно ей не шедший. «Мамин», — подумал Стемнин, двинувшись навстречу. Варя быстро обняла его, даже не поздоровавшись, но тут же отступила, подняла указательный палец: мол, дай отдышаться и собраться с силами. Он послушно ждал.

— Ты прости, что так вышло. Конечно, мы все тебя ждали… Антошка тоже спрашивал. Тут звонок в дверь. Ты в метро уже ехал, наверное, телефон не брал. Мама в глазок смотрит: Сергей. Что? Откуда? Зачем? Папа цепочку набросил, открывает дверь. А Сережа весь белый стоит, ни слова не говорит. Папа ему: в другой раз приходи, как тебя ребенку в таком виде показывать! Сережка молчит…

Эти привычные для Вари «Сережа», «Сережка» царапнули слух Стемнина.

— …Папа дверь захлопнул. Тот постоял, а через минуту начал в дверь барабанить — руками, ногами… Потом разбежался, всем телом в дверь — тадам! — ну и свалился на площадке.

— И что вы сделали?

— Антона в спальню к родителям увели, сказали, мол, дверь чинят, ремонт. Все равно ведь испугался. Папа хотел с лестницы Сергея спустить.

— А милицию вызвать? — еще не договорив, Стемнин почувствовал, насколько бездушен его вопрос.

— Какая милиция! Они приедут через два часа, во-первых, и все это время нам что делать? А потом? Выведут при всех, потом сядут в кухне, будут бумаги свои заполнять. В восемь Антошку кормить, купать, спать укладывать. Всё при милиции?

— Ну так как же вы? Где он сейчас?

— Где-где… У нас.

— Как у вас? В каком смысле у вас?

— Илья, а куда его? В подъезде оставить? На улицу вывести? Что ты такое говоришь?

— Да ничего не говорю пока. Давай, может, я транспортирую его на такси к нему домой?

— Ой, пожалуйста, не нужно тебе еще… Переночует и уедет.

— Переночует?

Тишайший из голосов, гомонивших сейчас в голове Стемнина, пытался сказать, что Варино решение — наиболее разумное и человечное. Но этот голос мгновенно утонул в гневном хоре правых криков. Правота — одно из самых беспощадных чувств. Трубач останется ночевать у Вари? Значит, комфорт пьяного скандалиста важней их встречи и знакомства с семьей? А может, в ее жалости теплится прежнее чувство к мужу? После того, как они подали заявление на развод, трубач сходит с ума, показывает, как ему плохо и тяжело. И что же? Варя принимает его дома. Утром ребенок увидит дома отца… А что потом ему будут объяснять про какого-то дядю, нового постороннего человека?

— Слушай, забери у меня эту машинку! — Стемнин протянул Варе пакет с подарком. — Передай сыну, можешь даже не говорить от кого.

— Илья! Перестань! Ты же взрослый! Все наладится, все глупости останутся в прошлом. В следующий раз приедешь и сам вручишь. Спасибо тебе. Ну, я побегу.

Она хотела поцеловать его, но Стемнин отстранился. Это движение вышло невольно и даже неожиданно для него самого. Если бы в то же мгновение кто-нибудь спросил Стемнина, нужно ли показать Варе, что он обижен, считает ее неправой и не желает к ней прикасаться, разумеется, он отверг бы такое предположение. Тело совершило это движение за него, вероятно, потому, что не хотело приближаться к женщине, которая сегодня, может быть, прикасалась или прикоснется к другому мужчине. Варя мгновенно поняла это движение и отступила, повторив, что ей нужно бежать. Уже на ходу она прибавила не то «я позвоню», не то «позвони», не то «созвонимся». Стемнин не мог в точности вспомнить, что она сказала. Почему-то крайне важно было знать, какая именно была выбрана формулировка. Хуже всего, разумеется, вариант «созвонимся», потому что оставалось категорически непонятным, кто должен сделать первый шаг.

Свежеопавшие листья прилипали к подошвам, желая бежать с улиц в помещения, где можно обсохнуть, вернуть цвет, шепот, достоинство. Но понятно было, что всем не спастись, более того: не спасется ни один.

Во вторник проводились съемки для компьютерного проекта, который держался втайне ото всех, хотя руководил им самый болтливый человек в Москве и Московской области. С лицом, розовым от инициативы, Звонарев бегал по «Почте» с пластиковым стаканчиком в одной руке, с куском бисквитного рулета — в другой и энергично мешал участникам съемок, равно как и всем остальным. Казалось, повесу, заточенного в монастырь, только что вернули из ссылки и тут же пригласили на вечеринку в кругу друзей-шалопаев. Звонарев упивался своими жестами, командами, остроумными репликами, ярким светом в переговорной, превращенной в студию, а главное, героиней съемок.

Это была молодая женщина, воплощавшая рубенсовское великолепие, каждая деталь ее пела гимн плодородию, если не считать выражения лица, говорившего и гимнам, и самому плодородию решительное «нет». Возможно, кислая нотка в обильном букете прелестей была вызвана как раз чрезмерной бойкостью Павла Звонарева, который время от времени кричал оператору или фотографу, размахивая очередным куском еды:

— Брат, пойми, слишком пресный ракурс! Объемами лучше переиграть, чем недоиграть.

Красавица презрительно смотрела мимо Звонарева и двигалась с космическим равнодушием основательного небесного тела.

— Чуточку капризней, Наталья, малость кокетливей! Нужен огонек, девонька моя! Огоньку не найдется?

— Павел, я не курю, — отвечала дива ванильно-мороженым голосом.

— Чиркните бедром, родная, дайте нам искру! — волновался Павел. — Мы должны разбудить вашего мужчину, а вы своими ракурсами даже маньяка накофеиненного убаюкаете.

— Вас же не убаюкала.

— Черт! По-моему, эту колбасу провернули прямо из Красной книги. — Звонарев взмахнул бутербродом.

— Павел Дмитриевич! Черно-белую сюиту будем снимать? — спросил фотограф в маленькой шляпе и с серебряной серьгой в виде глаза.

— Зачем че-бэ для такой цветущей женщины!

После серии снимков и видеодублей в атласном халатике настал черед испанских кружев, испанские кружева сменил шафрановый купальник, а после купальника Наталья потребовала удалиться посторонних, которых Звонарев вытолкал в считаные секунды.