Фашисты - Майкл Манн

это — до нацистского переворота, после которого, разумеется, от вступления в партию чиновники только выигрывали. Данные о руководителях местных партийных ячеек скудны и разрозненны — такие сведения держались в секрете. Однако и здесь от 10 до 25 % членов составляют государственные служащие (Kater, 1983). На 1933 г. в госсекторе трудилось лишь 5,7 % всей рабочей силы Германии. На 1933 г. в нацистской партии состояло около 10 % чиновников, на 1935 г. — 18,4 %. Это высокий уровень мобилизации. К 1932 г. в некоторых департаментах правительства преобладали нацисты, о чем с тревогой говорили их начальники (Mommsen, 1991: 116). Джемин (Jamin, 1984: 258) также обнаруживает, что в подготовленных ею выборках из отрядов СА «решительно преобладают» государственные служащие.

Инфильтрация правых в госорганы — явление не новое. Именно чиновники преобладали в националистических группах влияния перед 1914 г. (Mann, 1993: 585–588). После 1918 г. эти же люди начали постепенно врастать в нацизм. Четверть респондентов Абеля вышли из семей «государственных служащих, военных и гражданских» (Merkl, 1975: 50–61). Вегнер (Wegner, 1990: 240–241), исследуя руководство СС, открывает прочное соотношение между милитаризмом, образованием и государственной службой. Около 17 % прежде были армейскими офицерами, 15 % — полицейскими, 22 % — учителями, 6 % — другими государственными служащими. На госслужбе трудилась половина их отцов. Таким образом, государственный сектор Германии породил половину из тех, кто впоследствии стали организаторами геноцида.

Но снова остановимся. Все дело здесь в сравнении: верно ли, что государственные служащие охотнее шли в нацисты, чем в другие партии и движения? Как и в других странах, в большинстве партий процент чиновников и учителей был выше, чем в населении в целом. Мои таблицы в Приложении, как и другие источники, показывают, что в Германии эти люди активно становились членами и функционерами всех правых партий — не только НСДАП; политический центр в этом смысле отстает, а левые партии плетутся далеко позади. До 1933 г. (но не после) среди марбургских нацистов госслужащих было меньше, чем в буржуазных партиях или в партиях «особых интересов». В Рейхстаге госслужащие значительно преобладали среди депутатов от всех партий. До 1930 г. особенно заметно это было в буржуазных партиях и в католической Центристской партии; за ними шли блок «народников» и нацисты. После 1930 г. чиновников среди нацистов стало заметно больше (Stephan, 1973: 308; Bacheller, 1976: 365–366, 379, 453–462; Linz, 1976: 63–66; Morsey, 1977: 34–35; Mühlberger, 1987: 106–107; Sühl, 1988: 203–205, 227; Lösche, 1992: 14–16). Итак, государственные служащие становились нацистами постепенно.

Госслужащие в Веймаре были готовы принять нацизм, поскольку изначально предпочитали исполнительную власть законодательной: интересы государства выше политических интересов партий, говорили они. Когда демократия зашаталась, их этатизм окреп, и в авторитарных правительствах начала 1930-х — Брюнинга, Папена и Шлейхера — чиновничий аппарат, стремительно фашизирующийся, присвоил себе роль политиков. Были ли у них материальные мотивы? На мой взгляд, сомнительно. Высшие чиновники жили припеваючи: ни безработица, ни бедность напрямую их не затрагивали. В 1930 г. первое правительство Брюнинга урезало зарплаты, пенсии и даже провело сокращения рабочих мест (Mommsen, 1991: 79-118). Однако, поскольку цены тоже падали, реальная зарплата госслужащих с 1929 по 1932 г. даже немного выросла. Экологичный анализ показывает, что после экономических кризисов 1924 и 1929 гг. госслужащие начинали голосовать за нацистов несколько активнее, хотя продолжали отдавать за них голоса и в благополучные времена (Childers, 1983: 171–178). Направленная на них нацистская пропаганда сосредотачивалась не на их материальных интересах, а на более широкой концепции национального государства — в котором для них, очевидно, отводилась важная роль (Caplan, 1988). В их правых взглядах, по-видимому, собственные профессиональные интересы, впрочем, достаточно широко понимаемые, сочетались с идеологическим национал-этатизмом — так же, как, по моей гипотезе, обстояло дело и в итальянском фашизме. Сам я считаю, что для экономического роста необходимы инвестиции в государственное образование — но я профессор в государственном университете. Можно ли отделить мой корыстный интерес от экономических взглядов? Вполне возможно, мотивы у меня смешанные — как и у чиновников-нацистов.

Наконец, специалисты с университетским образованием (так называемые «академические специалисты») составляли как в НСДАП, так и в офицерских корпусах СС и СА более избыточную долю, чем «предприниматели и управленцы». Преобладали они и в ультраконсервативной ДНВП. Ярош (Jarausch, 1990: 78-111) объясняет это их экономическими проблемами. Однако данные, приводимые им самим, этому объяснению противоречат. Он признает, что рабочим и служащим приходилось тяжелее. Показывает, что в профессиях, сильнее затронутых Депрессией, нацистов было меньше. Проводя многовариантный анализ бэкграунда школьных учителей, обнаруживает, что лучший предиктор нацизма — протестантизм, за ним идут жизнь в большом городе, молодость, мужской пол. Различия в чинах и зарплатах сильно отстают. Представители профессий, в которых нацистов больше всего, — лесники, ветеринары, агрономы с университетским образованием, судьи, врачи, — не сталкивались с серьезной конкуренцией со стороны евреев (впрочем, евреи вообще едва ли где-то составляли немцам серьезную конкуренцию: самые большие цифры евреев-специалистов — это 16 % адвокатов и 10 % врачей). По-видимому, большую часть нацистов-специалистов привлекали к партии «народническая» идеология «крови и почвы» и этатизм. Нацистская пропаганда сосредоточивалась не на экономических лишениях, а на политических и идеологических темах: антиматериализме, верности государству, а не партиям, национализме, бесклассовом будущем. В брошюре, адресованной инженерам, осуждался «еврейский материализм, опутавший и удушающий нашу жизненную силу», который якобы мешает развивать и продвигать новые технологии. Партия заявляла, что ее политика в области образования «никогда не сосредоточивалась на борьбе по вопросам профессиональным и бюрократическим, вопросам выплат и зарплат. Она всегда была сосредоточена на идеологическом проникновении в немецкое образование, на борьбе за политическую власть в стране и очистке нашей культурной жизни от всех разрушительных марксистских тенденций». Собственные данные Яроша показывают, что это господство идеологии над личными материальными заботами было характерно для нацизма. И, как и в случаях с другими типично нацистскими профессиями, специалисты с университетским образованием не участвовали напрямую в товарно-производительных отношениях.

Разумеется, обычные специалисты, преподаватели и чиновники также были людьми хорошо образованными. Возможно, этим и объясняется их нацизм. Университеты первыми обратились против республики. Студенческие братства были по большей части «народническими» и антисемитскими. К 1930 г. нацизму симпатизировали не меньше половины германских студентов, с небольшими различиями в бэкграунде и изучаемых предметах — если не считать того, что среди католиков поддержка нацизма была намного меньше. На национальных студенческих выборах 1931 г. нацисты получили большинство голосов. Вспомним, что эти данные предшествуют прорыву нацистов в большую политику: нацисты захватили университеты раньше других крупных социальных институтов.

Быть может, студенческий фашизм вызывался экономическими лишениями? Что ж, многие студенты были бедны (для студентов это вообще не новость). Однако в Марбурге среди выпускников с самым высоким уровнем безработицы — врачей и специалистов по естественным наукам — было и меньше всего нацистов (Koshar, 1986: 243).