Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

– Ну что ж, вот мы все и выяснили. К общему удовольствию,полагаю, – невесело сказала Рита, оглядывая напряженные лица своих новыхродственников. – Спасибо за чай и прекрасные пирожные, никогда в жизни таких неела. Было очень приятно повидаться, а теперь мне пора. Сегодня вечером я уезжаюв Москву, а оттуда – на Дальний Восток. Я журналистка, работаю в еженедельнике«Le onde aujourd’hui», то есть «Мир сегодня», и у меня задание от моей редакции– сделать серию очерков о советском Дальнем Востоке. Кроме того, я… я обещаламаме разузнать о судьбе некоторых людей, знакомых ей по Харбину и вернувшихся вСоветский Союз. Они живут в городе Х.

«Ну вот, – с горечью подумала Рита, – я опять вру! Я опятьвру больше, чем следует. А кто скажет мне за это спасибо? Никто!»

И она, торопливо простившись, сгребла со стола «Репортер» ивышла прежде, чем хозяева успели спохватиться и вручить ей приготовленныеподарки: павловские платки, павловские ножи, поднос с хохломской росписью(знаменитая красно-золотая «рябинка») и литровую банку черной икры, по горлышкузалитую воском, чтоб икра подольше сохранилась. Ну и про Ритин портрет, тотсамый, который рисовала Вера, они совершенно забыли.

«Лучше сразу умереть, чем оказаться у Руди фон Меера, –напутствовали руководители групп R?sistance молодежь. – Постарайтесь покончитьс собой, если вас схватят. Тех, кто попадет в руки фашистов, все равно убьютрано или поздно, но сначала натерпитесь мучений. Покончив с собой, хоть уйдетеиз жизни с чистой совестью, никого не предав. Пыток Руди фон Меера выдержатьневозможно. Одна ванна со льдом чего стоит… Гестаповцы порой приходят к нему навыучку!»

Немцы называли его Руди фон Меер, но он был русский, изсемьи эмигрантов. И предпочитал, чтобы служили ему русские. В качестве жертв онтоже выбирал прежде всего своих соотечественников… правда, он называл ихбывшими соотечественниками. Да что говорить, они ведь тоже не желали считатьего своим!

Постепенно вокруг него сплотилось самое отъявленное отребьеиз тех, кто с удовольствием воспринял призыв Петена сотрудничать с фашистами.Руди фон Меер охотно брал к себе всех без разбору коллаборационистов: иотпрысков титулованных русских семей, нетерпеливо ждавших, когда же начнется взахваченной России дележка земель и раздача их бывшим владельцам, и людей безроду без племени.

Витали слухи, будто у него служат даже евреи, всегда готовыевырыть яму ближнему своему ради того, чтобы спасти собственную жизнь, – ведьнемцы решали пресловутый «еврейский вопрос» все более радикально . Преданныхему людей Руди готов был защищать перед гитлеровцами, которые были оченьдовольны его службой в Париже. Он прекрасно знал, что в церкви на рю Лурмельиногда выдают свидетельства о крещении евреям, но поскольку кое-кто из егоподручных в свое время получил там такое свидетельство, он пока закрывал глазана «проделки» – он так и называл это, проделками, – матери Марии и остальныхчленов Лурмельской группы. Кроме того, он не терял надежды внедрить к ним своихлюдей, чтобы выведывать имена богатых евреев, которые получали свидетельства окрещении, – а потом шантажировать их. Не то чтобы фашисты мало платили, простоРуди считал, что денег мало никогда не бывает. Иногда он даже любилпроцитировать Достоевского – несколько, впрочем, его исказив сообразно текущемумоменту: «Человеку всегда не хватает для счастья ста рейхсмарок!» Но если фонМееру удавалось напасть на след резистантов, он не знал ни жалости, ни пощады.

Его подручные тоже отличались пронырливостью и отъявленнойжестокостью. А также непомерным щегольством. Осенью сорок первого они первымиподхватили новую моду, захлестнувшую Европу вслед за гитлеровским нашествием:высокие узкие сапоги, обрезанные шинели (умельцы перешивали их в удобные курткии зарабатывали очень недурные деньги!), маленькие, чудом удерживающиеся наголове кепочки с надвинутым на лоб козырьком, ну и галифе, конечно. Кто не мограздобыть настоящие офицерские галифе, заправляли в голенища широкие брюки.Постепенно такая одежда стала своего рода униформой для молодчиков Руди Меера ипрочих фашистских прихвостней, так что молодые люди, которые честным именемсвоим дорожили (а ведь во все века встречали по одежке!), начали остерегатьсянапяливать на себя пресловутые кепочки да галифе, куртки и сапоги, хотьпоследние были очень удобны, особенно осенью и зимой…

На бульваре Осман, как всегда, полно было и немцев, ипарижан. Торговцы предлагали оккупантам сувениры – крохотные модели Эйфелевойбашни, брошки, открытки с видами Парижа. Высокий, статный молодой человек враспахнутой по случаю совсем теплого декабрьского денька куртке (кобура быласдвинута на спину и не смущала своим видом прохожих), сунув руки в карманыгалифе, поблескивая белозубой улыбкой, с беззаботным видом прошел по Монтергёйи по Реомюр, свернул на рю Монмартр и шагал теперь по бульвару Осман. Труднобыло заподозрить, что этот парень не просто так фланирует по шумной улице, незабывая раздевать глазами всех идущих навстречу красоток и зевая на витрины. Водних были выставлены путеводители по Парижу на немецком языке, словари иразговорники, в других – антиквариат, в третьих – сыры, в четвертых –сдержанно-корректные винные бутылки, на этикетках которых значились именамаленьких французских сел, покоривших мир без применения силы: Шамбертен,Шабли, Барзак, Вуврэ, Бон. Были витрины с курительными трубками, дамскимишляпками, модными платьями, бижутерией, туфлями, ставшими в военные годы чутьли не на вес золота. На самом же деле все это изысканное изобилие (Парижоставался Парижем!) лишь на миг привлекало взгляд щеголя. Его внимание былоприковано к узкой, чуть сутулой спине какого-то юноши, за которым он и следовалот самой церкви Святого Юсташа близ Монтергёй. Задача его была несложной:объект совершенно не замечал слежки.

Юноша не видел сейчас ничего на свете: ни Парижа, нифашистов, которые вольно разгуливали по улицам прекрасного города и с которымион поклялся бороться, не щадя собственной жизни. Какое там! Все клятвы былизабыты, его занимало совсем другое, он был всецело погружен в свои мысли.Причем мысли эти, судя по мрачному выражению тонкого, словно бывыгравированного на чуточку пожелтевшей старинной бумаге лица, были весьмапечальны, даже трагичны, и порою глаза его подергивались слезами, а иногданачинали метать яростные молнии.