Анархисты - Александр Иличевский

Дома он налил себе в пиалу виски, выпил залпом и ничего не почувствовал. Еще налил до краев, выпил, почувствовал тепло в груди и разразился рыданиями. Он плакал, с ясностью представляя себе спокойное лицо Кати и выражение бесчувствия на нем, когда она войдет в дом. Он представил ее штормовку, гольфы поверх колготок, безупречные ее коленки, короткую юбку, подрагивающие длинные пальцы с красными от холода кончиками, нащупывающие ползунок молнии на куртке… В груди у него взошла сила – огромная, жаркая, как медведь. Зверь вышел из берлоги и навалился на Катю, обнял и стал не то целовать, не то грызть. Соломин вспомнил во всех подробностях свадьбу Шиленского, все, что там происходило: как невеста Шиленского развязно хохотала над какой-то глупостью, сказанной Калининым, как таможенник о чем-то переговаривался с хозяином, отойдя с ним в сторону, и как к ним подходил этот здоровенный мужик, телохранитель Шиленского, которого потом он видел у реки, когда тот выключал фонари на лестнице и приговаривал: «Домой пора, господа, пора домой, хорошего помаленьку…»

Соломин уже не сомневался в том, что ему нужно делать. Теперь он все время видел себя словно бы со стороны и понимал, что это страдание его раздвоило; а еще он понял, что у него был ровно один шанс избавиться от этой раскалывающей сознание боли.

Кое-как забывшись, утром Соломин вскочил в тревоге и отправился к отцу Евмению; не застал его дома и пошел на заутреню. Церковь была почти пуста, и он тихо постоял в уголке со свечкой в руке, истово крестясь и вглядываясь в темные иконы, стараясь уловить взгляд ликов, на них изображенных, но никто на него не смотрел.

Он дождался, когда отец Евмений запрет двери, и тихо сказал ему, что желает поговорить.

– Пойдемте на рыбалку, на реке и поговорим… – попросил Соломин.

– Помилуйте, – удивился священник, – но я даже червяка насаживать на крючок не умею. Впрочем, если вы покажете мне, как это делается…

– Червяка? О, я специалист по червякам. Я, как никто в мире, знаю, как чувствует себя червяк на крючке, – отвечал Соломин со странной усмешкой.

Они пошли к Соломину, взяли удочки, которые он хранил в баньке, и накопали в клумбе с астрами красных червей. Когда все было готово, Соломин взошел на крыльцо, открыл дверь и позвал: «Катя! Ты дома? А?.. Не возвращалась, загуляла где-то…» – сказал он священнику и как будто кому-то еще, снова странно улыбнувшись и поведя шеей и плечами, словно его душил тесный ворот. Священник всмотрелся в него, помрачнел и, взяв из рук его удочку, в задумчивости отворил калитку.

Клева не было. Соломин часто присаживался на корточки, умывался речной водой, приговаривая: «Холодная какая! Оно и понятно, какой тут клев, весь рыбец в ямы скатился». Стоя с удочкой и то и дело перебрасывая вверх по течению поплавок, Соломин словно позабыл о священнике и, переминаясь с ноги на ногу, иногда прикладывал палец к неудержимо дергавшейся щеке. Отец Евмений присел на поваленное бревно и спросил:

– Как вы себя чувствуете, Петр Андреич?

– А?..

– Плохо спали?

– Я?.. Ничего, ничего, слава Богу. Живы будем – не помрем.

– Вы знаете, я виноват перед вами вчера оказался. Мне хотелось вступиться за вас, но показалось, что слова мои окажутся несвоевременными. Вы простите меня, я очень сочувствую вашему положению и молю Господа о мире в вашей душе.

– А… вы об этом, – словно очнулся Соломин. – Все хорошо. Все выйдет как положено. Теперь уж по-другому и быть не может.

Священник хотел разговорить Соломина и расспрашивал об охоте на раков при помощи распотрошенной, ободранной от кожи лягушки, рассказал, что собирает гербарий и энтомологическую коллекцию, и недавно обнаружил: марлевый сачок для маскировки выгодно красить марганцовкой, подходящей специфическому зрению бабочек.

Поднявшись с реки и распрощавшись с отцом Евмением, Соломин вошел к себе во двор и, постояв немного, швырнул удочки на газон и кинулся обратно. Но священник уже исчез из виду, будто растворился в воздухе, а ведь ему нужно было еще миновать косогор, пройти наискось задичавший палисад…

– Так тому и быть… – пробормотал Соломин, закусил губу и снова решительно вошел во двор, где его удивил вид раскиданных на газоне снастей.

В одиночестве им опять овладела мучительная тревога; она свела ему живот, и он долго сидел в кухне на стуле, раскачиваясь из стороны в стороны, пытаясь продышаться.

– Остается только удивляться предсказанному развитию ситуации. Стихийные течения в народной жизни рано или поздно должны были кристаллизоваться. Что вы думаете, батюшка, о робингудах? Нравятся они вам?

Отец Евмений, думавший о чем-то своем, поднял голову и, припомнив, что спрашивал Турчин, ответил:

– Заповеди соблюдай и делай, что хочешь. Люди же эти занимаются грабежом.

– Снова у вас закон царствует над справедливостью. Я понимаю нравственные положения в первую очередь подлежащими постоянному переосмыслению, постоянному усилию мысли. Ибо если Господь ввел временное в вечное, то и бесконечное обязано зависеть от конечного.

– Человек есть организм сложный, – сказал священник, – но если разбираться в деталях, то можно выявить его биологическую закономерность. Вода, напротив, вещество простое. Но как сущность вода сложна и многообразна.

– Нет простых истин и однозначных положений. Всякой глубокой истине противоречит другая, не менее глубокая истина, и противоречие это называется соотношением дополнительности. Взять хотя бы основу иудео-христианской цивилизации – Ветхий и Новый Завет. Оба этих текста как раз находятся в отношении взаимной дополнительности.

Священник снова отвлекся от размышлений и посмотрел на Турчина.

– Господь наш иудей и Богоматерь иудейка; я всегда прихожанам объясняю, что изначально церковь была синагогой.

– И все-таки робингуды меня сильно занимают, гораздо сильней, чем ваш Соломин с его лягушкой. Движенье их бунтарское будет только шириться и наконец выразит народный гнев.

– Легко сломать – построить трудно.

– У нас, – повысил голос Турчин, – приходится приветствовать любое проявление народного самосознания, включая рождение детей хаоса.

– Наша страна и так страдает от эпидемии пустоты, у нас мало людей и много пустынь. Десятая часть населения собралась в одной Москве, где сытно, остальные прозябают по медвежьим углам. И вы все равно хотите разрушать? Невозможно разбомбить пустыню!

– Прежде всего мы разрушим рабскую ментальность. Часто отпущенные на волю рабы возвращаются к хозяину, ибо для них свобода – это как суша для рыбы, отвергающей свою эволюцию. После отмены крепостного права российское сознание неприкаянно бредет по истории, все время в поисках нового хозяина, нового деспота – идеологического или догматического, все равно, – лишь бы избежать самостоятельного мыслительного усилия. Вот эта родовая травма российского типа души и ума особенно волновала Чаусова. Ее и призван изжить анархизм. По сути, это и есть единственная цель русского анархизма. Любое движение начинается с преодоления, с нарушения границ, так что робингуды вполне закономерны в нашей ситуации…