Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

Забудьте о Главной книге! Н. Гаген-Торн.

В письме оказалась еще приписка. Нина Гаген-Торн, узнав от знакомых страшную историю жизни Ольги, закончила письмо абсолютно в иной интонации:

Это письмо, Ольга Федоровна, написала я Вам, когда вышли "Дневные звёзды". Мои друзья, знающие Вашу судьбу, рассказали мне, что нельзя посылать такое жестокое письмо. Я и не послала. Но теперь, прочитав "Д з" в Вашей последней книге, поплакав над ними и над Вашим таким хорошим лицом на этом портрете, я все-таки решила послать Вам это письмо и "Д з", что видела я из самой, самой глубины колымского колодца. Хотела поговорить с Вами. Если захотите – пошлите открытку. Я приду. Н. Гаген-Торн.

Но Берггольц была настолько возмущена несправедливыми обвинениями, что не пожелала идти ни на какие личные контакты, а на черновике ответа надписала: "письмо и стихи Гаген-Торн, обвиняющие меня в том, что "я не отобразила" в "Дневных звёздах" события (1937–1939 годов)". Тем не менее на письмо все-таки ответила.

Уважаемая Нина Ивановна! Говоря Вашими же словами, "гнев и горе охватило меня", когда я читала Ваше письмо. Почему Вы и подобные Вам читатели – считаете, что, во-первых, писатель – не человек, а во-вторых, что ему все дается попросту, вот написал – захотел – напечатал. Не все так просто, уважаемая Н.И., и особенно непросто было в эти годы ежовско-сталинского режима, духовного террора, который писатели испытали – смею утверждать – сильнее и страшнее, чем Вы.

Как Вы смеете говорить мне о том, что я только крадучись, только намеком бормочу о потрясениях 37–38 гг.?

Вы знаете, каких усилий стоило мне и редакции отстоять даже эти слова? Быть может, в дальнейшем будет легче, – но тогда… Вы попрекаете меня тем, что я пишу, как "отходила" моя бабушка, а Вы видели, как умирали русские коммунисты в 1937 году, а я не только видела, я сама в это время, о котором "бормочу", в не лучших условиях умирала, потеряла ребенка – и навеки потеряла возможность быть матерью. Действительно, – Вы правильно говорите, зачем мне рассказывать Вам. Мне незачем ничего рассказывать, – я все испытала, – вместе с народом и Партией… И не надо отсылать меня к письму Хрущева (видимо, к докладу на XX съезде). Доклад этот я отлично знаю. Повторяю, – по собственной жизни и душе, я знаю больше этого доклада. И это что я ношу в себе, – судьбы моих товарищей, понятных мне до самого дна, – жжет меня не меньше, а больше Вас таких же, как и множество моих товарищей писателей.

Мы хотим это высказать и рассказать, и делаем для этого все, что можем. Делаю для этого и я, что могу, в частности, значительная часть "Дневных звёзд" будет посвящена этому. Только я не буду писать о "погибших душах" – я пишу о победивших душах, – имея в виду и тех, кого уж не вернуть. Простите – в страшнейшие дни не чувствовала себя собакой, воюющей перед "песьим богом" и молящей его о солнце, – и даже не завидовала ей. А теперь – тем более. Думаю, что XXII съезд партии во многом облегчит нам задачу – рассказать об одном из самих трагических периодов нашей жизни. И Вашему доброму совету – "забыть о Главной книге" – я не последую. Я и не такое в то время слышала, и ничего, выстояла. Кстати, что Вы так непоследовательны? То – "забудьте писать" – то – "я не требую мученичества за правду". А я, например, требую. И от других, и от себя.

Жертвы террора, видевшие дневные звезды из "колымского колодца", требовали от Ольги ответа за всё, что произошло со страной, – потому что она сама и в стихах, и в прозе писала, что говорит от лица поколения. Поколения, которое принимало советскую власть и в то же время жестоко страдало от нее. Но раз она страдала вместе со всеми, означало ли это, что жертвы репрессий не могли предъявлять ей, – тоже жертве, – подобные упреки?

Эти вопросы усиливали ее внутренний надлом, который, несмотря на атмосферу оттепели, становился все глубже. Вопросы к себе и другим множились, но оставались без ответа. Казалось бы, реабилитация репрессированных должна была повлечь за собой поиск и наказание виновных, тех, кто пытал, доносил, тем более что многие из них были хорошо известны и продолжали работать рядом. Но время шло, и надежды на воздаяние становились все более призрачны. А попытки восстановить справедливость не имели последствий.

15 апреля 1962 года Ольга написала заявление в парторганизацию издательства "Советский писатель" о том, что возглавляющий в данное время издательство Н. В. Лесючевский – доносчик, который способствовал гибели Корнилова: "Считаю своим долгом коммуниста и советского поэта довести до сведения всех коммунистов издательства "Сов. писатель", что на совести председателя прав. Сов. писателей, члена КПСС Н. В. Лесючевского лежит трагическая гибель комсомольского поэта Б. Корнилова, осужденного 20 февраля 1938 к расстрелу. 13 марта 1938 (37) Н. В. Лесючевским была дана рецензия на творчество Б.П., на основании которой строилось обвинительное заключение. Я была ознакомлена с этой рецензией в 1956 году. В письме на имя А. А. Суркова прокурор Лен. воен. округа полковник Горбанёв охарактеризовал эту рецензию как клеветническую и явно необоснованную. Я полностью согласна с этим мнением прокурора, высказанным на имя Суркова, в котором он требовал привлечения Лесючевского к ответственности…"

Заявление Ольги никакого действия не возымело. Правда, в декабре 1962 года состоялось партийное собрание в Союзе писателей, на котором член парткома Юрий Корольков требовал наказать соучастников сталинских преступлений, в том числе и Лесючевского. "Лесючевский отвечал ему бледный, судорожно-нервически напряженный, – вспоминали Орлова и Копелев. – Он говорил, что это были не доносы, а "критические экспертизы", которые у него потребовали уже после ареста обоих поэтов. "Вы посмотрите газеты тех лет, многие критики, в том числе и сидящие здесь, писали об этих и других литераторах куда хуже, куда резче, еще до того, какие были арестованы""[147].

Лесючевский был по-своему прав: подобным образом соучаствовали в преступлениях многие. Это не снимало с него ответственности, и тем не менее каких-либо санкций не последовало.

Летом 1963 года за границей вышла статья литературоведа Юлиана Оксмана, десятилетие проведшего в тюрьмах и лагерях. Статья называлась: "Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых". В ней, в частности, говорилось: "Так, остался на своем посту Н. В. Лесючевский, директор издательства "Советский писатель", распределяющий и деньги, и бумагу, отпускаемые всем московским и ленинградским писателям на житье-бытье. На основании ложных доносов Лесючевского были расстреляны в 1937 году поэты Борис Корнилов (первый муж поэтессы Ольги Берггольц) и Бенедикт Лившиц и осуждена на многолетнее тюремное заключение писательница Елена Михайловна Тагер, автор талантливой книги повестей "Зимний берег". По клеветническому заявлению Лесючевского в Ленинградское отделение НКВД был осужден на восемь лет лагерей Николай Алексеевич Заболоцкий, преждевременно скончавшийся в 1958 году от туберкулеза, нажитого им от истязаний на допросах и издевательств и голода в лагерях"[148].