История Билли Морган - Джулз Денби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…и счастливого тебе дня рождения, моя любимая дочурка, надеюсь, тебе понравится куколка, которую я тебе посылаю, она мне показалась очень хорошенькой, но я ведь всего лишь парень! Продавец в игрушечном магазине сказал, что ее зовут Белла, что по-итальянски значит «красивая», но ты можешь дать ей любое имя, какое захочешь, родная…
…боюсь, ты не получаешь мои письма. Мне хочется думать, что это так, мой цветочек, голубка моя, потому что, если ты их получаешь и ненавидишь меня за мое бегство, клянусь, мое старое сердце будет разбито, потому что я так люблю тебя и всегда буду любить. Ты должна помнить об этом, любовь моя, и, когда ты станешь постарше, я…
…я так устал, что иногда думаю, на кой черт это все. Я звонил твоей маме вчера вечером, она говорила тебе? Нет, наверное, не говорила. Билли, ты должна мне пообещать, что не станешь винить ее, обещай мне, потому что ты не знаешь, как тяжело ей пришлось в жизни, она просто хотела обрести безопасность, вот и все, хотела быть уверенной в завтрашнем дне, но я оказался не тем парнем. В моей глупой голове теснятся бесполезные мечты о стихах, рисунках и песнях, как те песни, что мы слушали вместе, ты помнишь, песни твоей тезки Леди Дей?[63]Я не слишком хорошо умею обращаться с деньгами, а твоей маме всегда нужны были деньги и красивые вещи…
И последнее, за день до его смерти:
…Я люблю тебя, Билли, дитятко мое, я люблю тебя и никогда не переставал любить. Я молю Бога, чтобы у тебя все было хорошо. Надеюсь, ты счастлива. Прости меня за то, что я сделал, это было худшее, что я сделал в своей жизни, – бросил тебя. Прости меня, родная, если сможешь. Ты остаешься в моем сердце, навсегда. Любящий тебя отец, Билл Морган.
Я вытерла слезы и швырнула полотенце на пол. Я не могла сказать папе, что простила его, потому что его больше нет, но я никогда не прошу маму. Я могу попытаться понять, почему она сделала то, что сделала, но простить ее – нет. Я не настолько хороший человек. На самом деле я вообще нехороший человек.
Выезжая с узких улочек Солтэйра к главной дороге, я чувствовала себя так, будто приняла огромную дозу «спида». Сердце колотилось, неестественно обострилось зрение. Проезжая мимо Соляной мельницы, я увидела женщину в розовом велюровом костюме – не в модном болтающемся на бедрах спортивном прикиде, а в наряде для пожилых леди. Я подумала, что это мама. Казалось, все во мне оборвалось, зазвенело и рассыпалось на части от притока адреналина, я выключила мотор и остановила машину, прежде чем потеряла сознание. Сквозь мельтешащую завесу блестящих точек перед глазами я разглядела, что это не мама, но лучше мне от этого не стало. Я знала, что, окажись это она, я бы вышла из этой чертовой машины и вцепилась бы в нее, как питбуль. Малоприятное чувство, поверьте мне – желание вцепиться в собственную престарелую мать, трясти се, как тряпичную куклу, и обзывать долбаной сукой. Я откинулась на спинку, сжимая руль вспотевшими руками, трясясь всем телом.
Казалось, все несется куда-то на огромной скорости. Поезд выходит из-под контроля, машина врезается в дерево, байк опрокидывается на асфальте, грохочет приближающийся грузовик; казалось, ничто на земле тебя не спасет, и сейчас ты врежешься в него. Я теряла контроль над собой, и это испугало меня, а меня нелегко испугать, я скорее приду в ярость, но не буду жалкой и беспомощной. Я навсегда избавилась от страха в ту ночь, когда мы приехали в дом Терри. Тогда не было времени пугаться, и с тех пор страх стал дорогой к панике – на которую я никогда-никогда не должна ступать.
Считается, что слово «паника» произошло от греческого «panikos», означавшее что-то связанное с древним богом Паном. Что-то иррациональное, хаотичное, древнее. Его можно почувствовать, оказавшись в чаще леса или возвращаясь поздно вечером по неосвещенной улице. Ты подпрыгиваешь от любого звука, сердце трепещет от вспышки света или дуновения ветерка. Тени кажутся плотнее и гуще, привычный мир растворяется в чем-то темном, незнакомом, и вспоминаются все мифы и легенды, которые ты читал в детстве, только они уже не кажутся ребяческими, вовсе нет. Ты вспоминаешь гравюры-иллюстрации из книжек, казавшиеся такими необычными и старомодными. Перед мысленным взором снова видишь это наглое, бесцеремонно поглядывающее лицо; косматый козлоногий бог наигрывает на флейте, плетет странную, сбивающую с толку, безумную музыку, лишает тебя здравого смысла и напоминает о том, что мы не так далеки от древних путей, как нам кажется. Что мы вовсе не рациональны и не цивилизованны. Головокружительное, неистовое вакхическое безумие у нас в крови, оно лишь ждет сигнала этой флейты, превращающей нас в чудовища.
Я знаю эту мелодию Пана, я знаю ее каждой клеткой своего тела, своим ДНК, каждой нервной цепочкой ноющего мозга. Я знаю его истинную музыку – не повседневные напевы, что заставляют тебя плясать, словно марионетку с перерезанными нитями, когда ты опаздываешь на важную встречу или машина ломается посреди дороги, когда едешь забрать ребенка из школы.
Это пустяки, всего лишь клочок бумаги, подхваченный пыльным летним ветерком. Вы думаете, это стресс, вы думаете, это конец света; извините, но это просто смешно.
Я слышала истинную песнь Пана. Я чувствовала запах своего животного ужаса, что поднимался от моих подмышек, превращался в кислую желтую вонь; я слышала, как я визжала, словно животное, пока не почувствовала вкус крови в разорванной глотке. Я видела хитрый, косой бронзовый глаз божества, вытянутый зрачок, суженный от смеха, мерцающий в ночи, когда он играл и играл восходящую, закрученную импровизацию, все громче и громче; она безжалостно обрушилась, уничтожая все на своем пути; это было все равно что умереть и родиться заново, потому что от меня ничего не осталось. И ничего не осталось от моего бедного, милого Микки. А Пан смеялся, божество смеялось и уже подбрасывало свои проклятые кости для новой Игры.
Те из нас, живых, кто слышал эту ужасную музыку, скажут вам, что ничего невозможно поделать, даже самоубийство не спасет от этих звуков. Мы не похваляемся этим в пабах, мы не притворяемся какими-то особенными, мы не хнычем и не умоляем о сочувствии, мы просто об этом не говорим. Но другие чуют это в тебе, они чуют это, как животные чуют приближение волка прежде, чем увидят его. И они говорят, что вы «пугаете» и «подавляете», потому что не могут подобрать подходящих слов. Они боятся, но не знают почему, они не смогут объяснить почему.
Но я знаю почему: бог оставил на нас свою отметину, и они видят той частью своего мозга, о существовании которой давно забыли, тайный знак проклятия, написанного на мертвом языке. Люди чувствуют это, не понимая того, что чувствуют; у них встают дыбом волосы на загривке, они воздевают свои мягкие ручки, вздрагивают и говорят: «О, кто-то прошел по моей могиле», они и на секунду не задумываются, что это значит. А мы, Братство Пана, боремся, пытаясь найти смысл в нашей разрушенной жизни, зарываемся в то, что заставляет нас чувствовать себя в безопасности, и никогда, никогда не открывать дверь с изображением лица божества на ней, никогда больше не прикасаться к этой блестящей бронзовой ручке, сделанной в форме его Маски, никогда больше не смотреть в эти вырезанные глаза, эти горящие, бессмертные, ужасные глаза, что знают о тебе больше, чем ты можешь вынести.