Запах медовых трав - Буй Хиен

лицо моей жены, когда она передавала мне девочку, перед тем как пойти в дом к начальнику тонга. Мертвенно-бледная, с подведенными бровями, она вся была немое страдание.

И когда она двинулась вслед за стражником, которого прислал местный правитель, в ушах у меня зазвучал голос моего отца, его горькие слова:

— Разве это дело, быть актером? Сынок, зачем тебе такое ремесло?

Тысячи мыслей и сомнений одолевали меня, пока я с девочкой на руках ожидал возвращения жены. Я не находил себе места и тревожился тем больше, чем старательнее мои товарищи пытались скрыть свое беспокойство. Наконец, не в силах совладать с собою, вместе с одним из друзей я пошел к дому начальника тонга. Подойдя ближе, я услышал ее голос, Ныонг пела. Я постучал в ворота, но никто не открыл: видно, люди притворились, будто ничего не слышат. Ограда, окружавшая усадьбу, вздымалась высоко, словно стены крепости. Мне не оставалось ничего другого, как ждать.

Ныонг вернулась только под утро, когда запели петухи. Взглянув на нее, я сразу понял, что стряслась беда. Она остановилась в дверях и молча посмотрела на меня. Ее платье было разорвано, волосы спутались.

Я обмер. Ныонг, очень бледная, сделала несколько неверных шагов, взяла девочку на руки и, ни слова не говоря, села рядом со мной. Потом вдруг разрыдалась.

— Теперь я… я не могу смотреть тебе в глаза.

Мне и позже никогда не приходило в голову хоть в чем-то винить ее. Я сидел как потерянный, а она рыдала на моем плече. Потом я поднялся и взял нож. На испуганные крики Ныонг сбежались актеры, они пытались удержать меня от какого-нибудь отчаянного поступка.

А я побросал все театральные костюмы на землю и стал с остервенением резать, кромсать их на куски:

— Проклятое ремесло! Теперь все, все кончено, навсегда, навсегда!

Остался цел только платок с расшитой золотом каймой, с которым Ныонг обычно появлялась перед зрителями. Она схватила его и, зарыдав, спрятала в нем лицо.

Едва рассвело, мы отправились в горы, хотя товарищи из труппы не хотели нас отпускать. В пути Ныонг подхватила тропическую лихорадку. Приступ свалил бедняжку, и нам пришлось укрыться в заброшенной караульной вышке. Малышка Бикь, оставшаяся без молока, плакала и требовала грудь. Ныонг то и дело теряла сознание, ее голова лежала у меня на плече. Иногда она приходила в себя и шептала:

— Дорогой, вот и пришла моя смерть.

К вечеру Ныонг попросила, чтобы я дал ей подержать нашу дочку. Она даже пошутила, обращаясь к девочке:

— Ты никогда не будешь играть на сцене, как твои папа и мама, нет, не будешь, дочурка?

А потом она обернулась ко мне:

— Я, наверно, противна тебе, — она слабо улыбнулась.

Я схватил ее за руки и стал целовать пряди волос, упавшие на лицо.

— Храни его, — проговорила она, протягивая мне платок с золотой вышивкой. — Это единственное, что у нас осталось от нашей актерской жизни.

— Ты, наверно, хочешь есть? — спросил я. — Сейчас я сбегаю в деревню за похлебкой.

— Нет, нет! Не оставляй меня, я ничего не хочу, — испуганно сказала она и добавила: — Мы будем работать на рисовых полях в Тхайнгуене. Ты знаешь, как я ловко сажаю рассаду. Наша дочурка ни в чем не будет нуждаться.

Она еще бормотала что-то о том, как мы будем жить, но вдруг глаза ее затуманились. Она изо всех сил сжала мне руку, слезы брызнули у нее из глаз:

— Милый! Я умираю… Я чувствую, как у меня холодеют ноги…

Это были ее последние слова.

Итак, вслед за матерью из жизни ушла моя жена. Казалось, тот самый священный огонь погас навсегда. Наши песни умерли на задних дворах конюшни, в заброшенных хижинах, открытых всем ветрам.

Я похоронил Ныонг возле дороги, какие-то сердобольные крестьяне помогли мне, а потом я двинулся дальше, в горные края, с дочуркой Бикь за спиной. Там мне удалось наняться в батраки. И только революция перевернула нашу жизнь. Я ушел в Народную армию, а малышку Бикь удочерила моя рота.

Чем больше взрослела дочка, тем сильнее походила она на свою мать. И не только внешностью. У нее были те же вкусы, тот же характер, тот же голос и тот же священный огонь в крови… Она начала петь почти сразу же, как только научилась говорить. И она стала актрисой, она играет главные роли в армейской театральной труппе. В пятьдесят четвертом году, когда мы уходили сражаться под Дьенбьенфу, я передал ей материнский платок.

— Храни его: это память о твоей матери, о твоей бабушке и о твоем отце, если… если случится так, что я не вернусь.

Но я вернулся. А Бикь осталась актрисой. Видя, что я часто грущу, она мне говорит:

— Женись, отец! Ты не должен вечно жить прошлым.

Но я думаю иначе. Я убежден, что нельзя забыть той ночи, когда я искромсал ножом свои театральные костюмы, и того, что было потом. Это надо помнить, чтобы оценить то, что принесла нам революция.

Перевод Н. Никулина.

СТАРЫЙ ДРУГ

Порыв холодного осеннего ветра распахнул окно, и в теплой комнате вдруг повеяло свежестью. Чаунг вздрогнул. Он дотянулся до окна, закрыл его и опять уютно развалился на новеньком диване. Потом мельком взглянул на часы. Казалось, рабочий день только-только кончился, Чаунг всего лишь успел поужинать, и вот вам, пожалуйста, уже почти семь вечера. Он взял толстый еженедельник и стал лениво перелистывать. Глаза его были устремлены на журнальные столбцы, а мысли заняты совсем другим. К половине восьмого ему опять надо быть у себя в учреждении. Без него там у них ничего не получится, без него будет не совещание, а так, одна видимость… И всюду нужен глаз да глаз. А что поделаешь? Иначе у самого на душе не спокойно. Попробуй только ослабить поводья, там такое пойдет…

Из другой комнаты послышался голос жены.

— Ут, посмотрите, пожалуйста, — говорила Ван домработнице, — не поспел ли чайник, заварите чай и подайте Чаунгу. Да, и еще, вымойте ноги малышу. Я пока котелок отскоблю, рис варила сегодня на таком сильном огне, что если сразу не отчистить, потом и вовсе не отдерешь.

Уловив в голосе жены нотки нежной заботливости, Чаунг почувствовал, как ощущение какого-то душевного уюта переполняет все его существо. Он отложил журнал и еще раз взглянул на часы. Протянул руку к пачке душистых сигарет, взял одну, размял в пальцах, закурил. Благоуханный дым облачком растекся по комнате, повис у оконного стекла, запутался в занавесях из