Жизнь мальчишки. Книга 2. Люди и призраки - Роберт МакКаммон

Я замер на месте, не в силах пошевелить от ужаса ни рукой, ни ногой, ожидая, когда бандитское лезвие перережет мне горло.

Другая рука сморщенного человека начала подниматься, словно голова гадюки. Я сжался в комок.

Он сжимал в кулаке пакетик с несколькими ванильными печеньями «Фиг ньютонс».

— Так, так! — проговорил с явным удивлением человек с иноземным акцентом. — Вижу, ты понравился Ахмету! Возьми печенье, не стесняйся.

— Я не думаю, что… я…

Спичка догорела и погасла. Я ощущал запах Ахмета, такой сухой, что от него, казалось, вот-вот начнут хрустеть волоски в ноздрях. Его дыхание напоминало шелест опавших листьев.

Вспыхнула и разгорелась вторая спичка. Поперек остроконечного подбородка Ахмета шла темная полоса. Ахмет по-прежнему держал в руке «Фиг ньютонс» и кивал мне. Мне показалось, что я слышу, как скрипит его кожа.

Он скалил зубы, и казалось, что это улыбается сама Смерть, слегка подогретая или даже прожаренная до хрустящей корочки. Трясущейся рукой я достал печенье из пачки. Это порадовало Ахмета. Он прошел, волоча ноги, в дальний угол вагона, опустился на колени, зажег спичку и поднес огонек поочередно к трем коротким свечным огаркам, прикрепленным воском к днищу перевернутого ведра.

В вагоне стало немного светлее, и то, что я начал различать в полумраке, мне не хотелось бы видеть ни при каких обстоятельствах.

— Так-то лучше, — сказал иноземец, прислонившись к куче рогожных мешков. — Теперь мы можем посмотреть друг другу в глаза.

Я бы предпочел сидеть к нему спиной и чтобы нас разделяло расстояние миль в пять.

Если допустить, что лицо этого человека когда-нибудь видело солнце, то с таким же успехом можно было утверждать, что Леди — моя бабушка. Его кожа была настолько бледной, что Луна по сравнению с ней казалась темной, как Дон Хо[17]. Он был еще не стар, по крайней мере моложе моего отца. Его красивые светлые волосы были зачесаны назад так, что оставался открытым высокий лоб, но виски уже были тронуты сединой. Блондин был облачен в темный костюм, белую рубашку и галстук, которые знали куда лучшие времена, судя по заплаткам на плечах, обтрепанным обшлагам рубашки и коричневым пятнам на галстуке. Однако в облике блондина сквозила определенная элегантность: даже сидя, он производил впечатление человека с хорошими манерами, а в его взгляде можно было заметить некоторое высокомерие. Ботинки его были изношены. То, что я сначала принял за белые носки, было голыми лодыжками. Глаза блондина вызывали у меня беспокойство — при свете свечей они мерцали багряным цветом.

Но по сравнению с третьим, совершенно чудовищным обитателем вагона, бледный блондин и усохший Ахмет казались Троем Донахью[18]и Юлом Бриннером[19].

Третий человек стоял в дальнем углу. Его голова, поразительно напоминавшая формой лопату, подпирала потолок, а рост, по-видимому, превышал семь футов. Плечи казались широкими, как крылья самолетов с авиабазы Роббинс. Все его тело было громоздким и неуклюжим, так что возникало ощущение чего-то в корне неправильного. Он был облачен в свободную коричневую куртку и серые брюки с заплатками на коленях. Штаны, похоже, насквозь промокли, а потом их высушили, не снимая, отчего они сели, став тесными. Размер башмаков великана потряс меня более всего: назвать их здоровенными было все равно что назвать атомную бомбу гранатой. Они скорее напоминали землеройные машины.

— Пливет, — прошамкал великан и, грохнув ботинками, направился ко мне. — Я Фланклин.

Он улыбался, но я от души пожелал, чтобы он этого больше не делал. По сравнению с его ухмылкой выражение лица мистера Сардоникуса[20]можно было назвать лишь умиротворенно-печальным. Эта улыбка на самом деле была следствием страшного шрама, разрезавшего поперек неандертальский лоб великана. По-видимому, рана была зашита грубыми стежками каким-то косоглазым студентом-медиком, страдавшим к тому же хронической икотой. Широченное лицо великана выглядело сплющенным, блестящие черные волосы казались нарисованными на голове. В мерцании свечей возникало впечатление, что съеденная им недавно пища плохо усвоилась и теперь великан страдает несварением желудка. Лицо несчастного урода было нездорового сероватого оттенка. И — подумать только! — с обеих сторон его толстой, как у быка, шеи выступали наружу ржавые болты!

— Пить хоцешь? — спросил он, протягивая мне какую-то смятую флягу, казавшуюся в его лапище хрупкой морской раковиной.

— Нет, сэр. Спасибо, сэр. Мне не хочется пить.

— Глотни водицки, паленек. А то пеценье застлянет у тебя в глотке.

— Нет, сэр, все в порядке. — Я откашлялся, чтобы подтвердить свои слова. — Видите?

— Это холошо. Если все в полядке, это холошо.

Великан вернулся в свой угол, где снова застыл причудливой статуей.

— Франклин у нас весельчак, — объяснил мне Принси. — Зато Ахмет самый молчаливый.

— А вы? — спросил я.

— Можно сказать, что я честолюбив, — ответил мне иноземец. — А ты, молодой человек?

— Я страшно испуган, — ответил я, слыша, как завывает ветер у меня за спиной. Товарняк набрал ход, и мирно спящий Зефир остался где-то позади.

— Можешь присесть, если хочешь, — предложил мне Принси. — Здесь не очень чисто, но ведь никто не обещал тебе дворец, верно?

Я тоскливо оглянулся на дверь. Поезд уже мчался, наверно, со скоростью…

— …не меньше шестидесяти миль в час, — предположил Принси. — Что-то около шестидесяти четырех, если точнее. Так мне кажется. Я хорошо чувствую ветер.

Я присел на мешки, выбрав местечко подальше от всех.

— Итак, Кори, — продолжал Принси, засовывая руки в карманы пальто, — не соблаговолишь ли поведать нам, куда ты держишь путь?

— Думаю, что я… Стоп, минутку… Разве я называл вам свое имя?

— Безусловно. Как и положено при знакомстве любому приличному человеку.

— Но я не помню этого.

Франклин расхохотался. Его смех наводил на мысль о пустой железной бочке, по которой лупят молотком.

— Гу-у! Гу-у! Гу-у! Плинси опять за свое! Ох уж этот Плинси, вот это шутник!

— Мне кажется, что я не называл вам свое имя, — настойчиво повторил я.

— Да не будь ты так упрям, — сказал Принси. — У каждого человека есть имя. Назови же нам свое.