Тепло наших сердец - Нора Робертс

Флинн закрыл дверь своего кабинета — сигнал всем, что главный редактор работает и его нельзя беспокоить. Особого внимания на этот сигнал никто не обращал, но так было заведено.

Сначала он позволил своим мыслям свободно течь, словно привольная река, потом направит этот поток в более строгое русло.

Кто такой художник? Только тот, кто создает нечто прекрасное или шокирующее, работу, которая вызывает внутренний отклик? В живописи, музыке, литературе или театре?

Но в таком случае можно ли считать остальной мир просто зрителями? Пассивными наблюдателями, вклад которых ограничивается одобрением или критикой?

Во что превращается художник без публики?

Не совсем обычная редакторская колонка, размышлял Флинн, но эти мысли не давали ему покоя с той ночи, когда они с Мэлори обыскивали «Галерею». Пришло время выплеснуть их на бумагу.

Образ Мэлори, какой он увидел ее там, на складе, до сих пор стоял у него перед глазами. Каменная фигурка в руках и печальный взгляд. Потом она целых три дня всех, в том числе его, держала на расстоянии. Придумывала разные оправдания: она занята, обдумывает стоящую перед ней задачу, пытается снова привнести порядок в свою жизнь.

Хотя, на взгляд Флинна, настоящего беспорядка в жизни Мэлори никогда и не было.

В любом случае она отказывалась выходить из дома и не пускала к себе Флинна.

Возможно, эта редакторская колонка была посланием к Мэлори.

Хеннесси расправил плечи и побарабанил пальцами по краю стола, чтобы отвлечься от мыслей о Мэлори и вернуться к статье.

Может быть, первым художником был ребенок, научившийся складывать из букв свое имя? В этом действии соединились интеллект, координация, самосознание. Когда малыш зажимает в кулачке толстый карандаш или фломастер и выводит на бумаге буквы, не создает ли он из линий символ самого себя? Это я — единственный и неповторимый.

Сей манифест, сие действие и есть искусство.

А женщина, которая вечером ставит на стол горячий обед? Для шеф-повара шикарного ресторана это прозаичная еда, но тому, кого приводит в замешательство инструкция на банке консервированного супа, мясной рулет с картофельным пюре и зеленой фасолью на тарелке представляются настоящим произведением искусства.

— Флинн?

— Я работаю, — буркнул Хеннесси, не поднимая головы.

— Не только ты. — Рода закрыла за собой дверь, прошествовала через кабинет главного редактора и села. Она скрестила руки на груди и в упор уставилась на Флинна сквозь очки в прямоугольной оправе.

Без аудитории, готовой внимать искусству — любому! — оно уподобляется засохшим остаткам пищи, которые выбрасывают…

Флинн оторвался от клавиатуры.

— Что?

— Ты снова сократил мою статью на целый абзац.

У Хеннесси чесались руки — так хотелось схватить игрушечную пружинку и швырнуть ее в Роду.

— И что?

— Ты обещал, что у меня будет двенадцать абзацев текста.

— А ты дала мне одиннадцать абзацев текста и абзац воды. Я выжал воду. Это была хорошая статья, Рода. А стала она еще лучше.

— Я хочу знать, почему ты всегда нападаешь на меня, постоянно сокращаешь мои статьи. Ты совсем ничего не правишь у Джона и Карлы, а они в восторге от моих материалов.

— Джон ведет спортивную колонку уже больше десяти лет. Он практически превратил свои обзоры в науку.

«Искусство и наука», — подумал Флинн и сделал пометку в блокноте, чтобы развить эту мысль в статье. И спорт… Если вы видели, как питчер[38]ногой выравнивает под собой площадку, чтобы ее форма, поверхность, уклон…

— Флинн!

— А?.. Что? — Он встряхнулся, мысленно перемотал пленку назад. — При необходимости я редактирую работу Карлы. Послушай, Рода, у меня нет времени. Если хочешь поговорить, давай назначим встречу на завтра.

Она поджала губы.

— Или мы решим этот вопрос немедленно, или завтра меня тут не будет.

Флинн не стал брать с полки Люка Скайуокера и представлять, как рыцарь джедаев вытаскивает свой световой меч и стирает презрительную усмешку с лица Роды. Он просто откинулся на спинку кресла.

— Ладно. Я хочу тебе сказать, что устал от твоих угроз уйти. Если тебе тут плохо и ты не согласна с тем, как я руковожу газетой, уходи.

Рода побагровела.

— Твоя мать…

— Я не мать. Запомни это. Я руковожу «Курьером» почти четыре года и намерен руководить еще долго. Пора привыкать.

Глаза Роды наполнились слезами, но Флинн, считавший это нечестным приемом, решил не обращать внимания.

— Что-нибудь еще? — сухо спросил он.

— Я работала здесь еще тогда, когда ты не умел читать.

— Возможно, именно в этом наша проблема. Тебе больше нравилось, когда газетой руководила моя мать. Теперь тебе нравится считать меня временной помехой и некомпетентным сопляком.

Потрясенная, Рода приоткрыла рот.

— Я не считаю тебя некомпетентным. Я просто хотела…

— …чтобы я не вмешивался в твою работу, — закончил за нее Флинн. Голос его звучал доброжелательно, но лицо оставалось суровым. — И плясал под твою дудку. Этого не будет.

— Если ты считаешь, что я ни на что не годна…

— Сядь, — велел Хеннесси, увидев, что Рода приподнялась со стула.

Флинн знал, что за этим последует. Она выскочит из кабинета, будет швырять вещи, испепелять его взглядом через стекло, а потом опять заявится в самый неподходящий момент, и все начнется сначала.

— Как это ни странно, я считаю тебя хорошим работником. Хотя вряд ли моя похвала доставит тебе удовольствие, ведь ты ни в грош не ставишь мой профессионализм. Думаю, тебе нелегко, потому что ты журналистка, а «Курьер» единственная газета в городе, и я ее главный редактор. Перемен не предвидится. Когда в следующий раз я попрошу двенадцать абзацев, принеси мне крепкие двенадцать абзацев, и никаких проблем не будет. — Флинн постучал кончиком карандаша по столу. Рода смотрела на него, широко раскрыв глаза.

«Наверное, Перри Уайт справился бы лучше, — подумал он, — но все равно вышло неплохо».

— Еще что-нибудь?

— Я хочу взять на сегодня отгул.

— Нет. — Хеннесси повернулся к монитору. — К двум часам дня статья о расширении начальной школы должна лежать у меня на столе. Все, Рода. Пожалуйста, закрой за собой дверь.